С того дня, как я впервые потеряла контроль, это случалось со мной постоянно – намного чаще, чем с другими колдунами. Разрушенная однажды стена не желала восстанавливаться, и мое счастье, что Эдвин всегда был рядом, чтобы успокоить меня или, если не выходило, остановить. До сих пор.
После слов Нилса меня окутало легкой оранжевой вуалью, и из нее было не выпутаться, как ни дергайся. Сжигаемая не только рвущейся наружу силой, но и собственным ужасом перед тем, что могу натворить, если не справлюсь, я тратила вдвое больше усилий. Весь день я провела в комнате, мечась из угла в угол, как в лихорадке, борьба была не из легких, и к вечеру мышцы ныли, как после дня в седле, а с кожи не сходил холодный пот. Однако дымка, наконец, стала таять, и я с облегчением поняла, что победила. На этот раз мне хватило воли, но следующий мог произойти в любой момент, пока я остаюсь во дворце, где каждый камень – дурное воспоминание.
Ночью, когда дворец уснул, я собрала вещи, которые могла унести налегке, и тихо, как мышь, выбралась из комнаты. Я собиралась вернуться домой, пока сама не спалила дворец, который меня оставили защищать.
Самая короткая дорога к выходу вела через галерею. Томас не стал убирать со стен портреты моих предков, все они, от самого первого, оставались на месте. Я снова увидела своего деда, словно живого, своего отца… у его портрета я задержалась дольше, с грустью вспоминая, каким хорошим человеком он был, как сильно я любила его. Он смотрел на меня со стены с прежней улыбкой, любящей и всепрощающей, и от нее к глазам подступали слезы. Разве мог он представить, что я решусь оборвать династию и передам власть чужакам?… Я знала, что, если бы даже он стал свидетелем моего решения, он бы простил меня, хотя вряд ли смог бы его пережить. От этого я чувствовала себя еще более виноватой, неважно, могла я поступить иначе или нет.
Я утерла набежавшие слезы и отвела взгляд в сторону, однако сразу за портретом отца я с удивлением обнаружила и свой. При мне его тут не было, эту картину написали за месяц до моего совершеннолетия, здесь ее вешать не собирались, но Томас, видимо, распорядился иначе.
Застыв на месте, я рассматривала девушку, которую когда-то часто видела в зеркале. «Одри Подлунная Роза» гласила подпись, и ей это шло: рыжие с красным отливом волосы, глубокий цвет темно-розового платья, она пылала изнутри, ее руки крепко сжимали скипетр. Та Одри еще только готовилась стать королевой и изменить мир, не зная, что всего через месяц рассыплется под собственными силами, как раздавленная чашка.