В том, что Василий Петрович – а это был он, – не оставит заботой юную вдову с ребёнком, можно было не сомневаться. Такой это был человек. Он бы и сам давно уехал в ту самую глушь. Но что-то его удерживало здесь. И это была вовсе не цивилизация, гори она вместе со всем этим культурным центром! Его удерживали здесь все эти ужасные люди вроде калеки Георгия, беспризорника Егорки, тьмы и тьмы прочих, как совсем конченных, так и с надеждой. Вот эта надежда – как чахотка – держала. И ещё то, что он не считал Устав благочиния всего лишь буквой. В полицию пошёл, потому что дух Устава благочиния был и его нравственным духом, составляя основу его личности.
Ночью Нева темна. Опершись на парапет, Дмитрий Петрович всматривался в воды, казавшиеся бездонными. Но бездна не страшила господина Концевича. Он был не из пугливых. Ординатор курил, безразлично глядя в равнодушную воду, и услыхав шаги, не вздрогнул, не повернулся. Он ждал этого человека. Такая уверенная поступь не могла принадлежать никому другому, даже окажись кто другой здесь в помойное время.
– Слаб кишкой оказался, – холодно сказал Концевич. – Не выдержал, что, целясь в отца, и в девчонку попал. Но дело сделано.
Он вынул из кармана пальто предсмертную записку Огурцова и протянул её в темноту. Через несколько мгновений записка вернулась к Концевичу. Он чиркнул спичкой. Наблюдая занявшееся пламя, он услышал звук удаляющихся шагов и снова головы не повернул. Догорающий клочок Дмитрий Петрович бросил в реку. Затем взял с парапета пухлый конверт с ассигнациями. Концевич положил конверт во внутренний карман пальто.
– Вот и твоя премия, Огурцов. Мне больше достанется.
Он опять посмотрел в воду, на секунду будто бы опечалившись. Это могло показаться своеобразной панихидой по ушедшему товарищу. Но более всего на свете Концевич не терпел сожалений. Не понимал, не испытывал и потому не терпел. Он бросил окурок следом за сгоревшей предсмертной запиской мелкого почтового чиновника Огурцова и прогулочным шагом пошёл по набережной, приходя в хорошее настроение.
Утром к парадной аллее клиники подъехала дорогая бричка, очевидно собственность вышедшей дамы, одетой с той безупречной простотой, что предполагает средства более чем достаточные. Дама быстро пошла по аллее, а кучер, чуть тронув лошадку, подал в сторону, ожидать возвращения хозяйки. Очевидно, что университетская клиника не была тем местом, где подобным дамам оказывается помощь. Но она, взволнованная, почти бежала, хотя и с достоинством. Лет она была около сорока, причём довольно трудно было установить, с какой стороны. В ней чувствовались сила, и опыт, и цельность много повидавшего человека, способного не растерять себя в любых обстоятельствах.