– Люблю я тебя, Иван Ильич!
– Ты, барин, никого пока не любишь, ты уж прости старика за правду. Ты радуешься! Это у тебя от молодости. От беззаботности. Легко радоваться, когда так-то. Безалаберная радость! Ничего-то для неё и не надо! – он вскинул голову и широко развёл руками. После чего снова затянулся и продолжил поучительно: – Вот ты куришь, а Владимир Сергеевич, коим ты вдруг так поздно интересоваться изволишь, хотя, казалось бы… – он недоумённо пожал плечами и на лице изобразил нарочитое удивление. – Так вот он Аську-то, наверное, сладким чаем поит. Вот такая вот, Александр Николаевич, любовь. А у тебя пока так, щенячья радость, забавы с собственным хвостом.
Белозерский ахнул. Действительно! Иван Ильич сто раз прав! Асе же плохо стало. Крови выкачали, дежурство не кончилось, дважды чувств лишалась, а он ревнует профессора к фельдшеру! Вышвырнув недокуренную папиросу, он пулей залетел в клинику.
Иван Ильич подобрал солидный окурок, бережно затушил его и припрятал на потом.
– Любовь – она бережливая, – сообщил он уверенно посветлевшим небесам. – Дельная она, любовь-то!
В сестринской Ася и Владимир Сергеевич сидели за столом. На тарелке лежала прекрасная деревенская кровяная колбаса, которую сестра милосердия категорически отказывалась есть, несмотря на все уговоры фельдшера.
– Анна Львовна, ешьте немедленно! – он прибегнул к приказному тону, уж что-что, но командовать господину Кравченко было не привыкать.
– Не люблю я кровяную колбасу, Владимир Сергеевич, – пролепетала сестра милосердия, состроив умилительную извиняющуюся гримаску. – Ещё и… с чесноком! Мне пациентов перевязывать.
– Мы в конце концов не в ресторане, Анна Львовна. Что это за блажь: люблю, не люблю! Пациенты нашей клиники запах чеснока вынесут. Не такое выносили! – он ласково улыбнулся и добавил мягче, хотя и прежняя его сердитость была игрой: – Считайте, рецептурная пропись: кровянеус колбасеус!
Ася рассмеялась и аккуратно взяла с тарелки кружочек. Владимир Сергеевич смотрел на неё с нежностью, проникновенно. И это было очевидно больше, чем признательность за спасение жизни маленькой Сони. Вдруг он заговорил неуместно серьёзно, прерывисто и даже мрачно:
– Анна Львовна… Я на переломе жизни. К чему он приведёт и чем закончится – почём знать? Я пытался сделать хорошее, но чуть не натворил страшное… Уныния, впрочем, нет ни малейшего. Прежние неизвестность и неопределённость моего положения угнетали гораздо больше. Если бы не профессор Хохлов…
Ася тоже посерьёзнела, совершенно не понимая, к чему такая речь. У хорошеньких юных девушек есть особая черта: они абсолютно не замечают чувства, если это сложнее плотского интереса субчиков вроде Концевича или же экспансивной беззаботности молодости, бесконечного праздника вроде Белозерского. Владимир Сергеевич говорил о чём-то глубоком, и она понимала только то, что в такой момент жевать неприлично, хотя он сам её уговаривал съесть эту премерзкую колбасу.