В ту первую ночь, когда мы впервые остались наедине, оба мы, хотя и провели десять дней, ни словом не обмолвись о том, как протекала наша жизнь до того, мгновенно уснули, опять же без лишних слов, ибо смертельно хотели спать и дорожная усталость валила с ног, требуя не дружеских бесед, а мягких подушек.
Ложась, я попросил хозяина не забыть разбудить нас на рассвете,— мы-де очень спешим. Просьбу мою он исполнил, и мы, сменив наши марки, поскакали во всю прыть своих лошадей, ибо понимали, что в столь огромном городе, как Париж, нам будет намного легче найти надежное укрытие,— итак, после двенадцати дней почти безостановочной скачки мы достигли Парижа. Возвращая лошадей, мы предъявили вексель на сумму залога, мне вернули мои тридцать луидоров, и мы отправились на поиски жилья, которое вскоре и нашли, притом весьма удобное, невдалеке от дворца, называемого на французском языке отнюдь не королевским словом, обозначающим «черепичный завод» — «Тюильри».
Оба мы с превеликим удивлением любовались знаменитой столицей, которую видели впервые, Антонио же был на седьмом небе от возможности вести вольготную жизнь и через две недели хорошего отдыха, имея три раза в день сытную трапезу, не считая двух «промываний печени» превосходнейшими винами этого края, стал с виду еще молодцеватей, чем прежде, и бродил по городу, сколько хотел, наслаждаясь всем, что видит, и щеголяя дорогой ливреей из тонкого сукна с красивым золотым шитьем.
Антонио мне поведал, что угодил в тюрьму за весьма дерзкое ограбление и, когда уже готовился распрощаться с жизнью, надев пеньковый галстук, суд приговорил его «на деревяшки»),"как мы на воровском жаргоне называем галеры; срок ему назначили десять лет, что означало почти верный смертный приговор. И он завершал уже четвертый год на веслах, когда счастливая судьба определила ему оказаться на той самой галере, на которой служил я,— большое число каторжников нашей галеры перемерло от какой-то заразной болезни, и пришлось заполнить скамьи другими узниками — испанцами, турками и берберами.
В Париже мы провели полтора месяца, и день ото дня Антонио мой все больше хорошел, отдыхая от жизни каторжника и избавляясь от загара. Славное было у нас житье, мы то и дело припоминали всяческие происшествия, случавшиеся с нами в Испании, и друг друга вышучивали, по обычаю андалузских пикаро, который я уже почти забыл. Антонио был отменным рассказчиком и, бывало, как начнет свои истории, мне приходилось за живот держаться обеими руками, чтоб от смеха не лопнуть; целыми днями ходил он веселый, как воробушек, словно время, проведенное на веслах, вовсе улетучилось из его памяти, ум у него был живой, быстрый, и по поводу любой увиденной на улице шлюхи ему в голову приходили забавные остроты; по утрам мы долго спали, а вечерами отправлялись веселиться с гулящими девками.