Ф. М. Толстой вспоминает, как он читал Глинке в 1854 году свою хвалебную статью об опере «Иван Сусанин»:
Во время чтения, я замечал, что М. И. все более и более хмурился и, не делая никаких возражений, только изредка наклоняет голову, как бы в знак иронической благодарности, когда похвалы заходили уже слишком далеко, по его мнению.
По окончании чтения Глинка, наконец, прервал молчание и высказал следующее, достойное замечания мнение:
— Благодарю тебя за доброе намерение, но я нахожу, что разбор твой цели не достигает… Зачем ты не сказал, например, что в русском стиле не следует вводить итальянскую кабалету, как например: «Меня Ты на Руси?»
— Но, помилуй, — воскликнул я в ужасе? — мелодия эта проникнута русским духом!
— Да! Но форма отзывается итальянщиной. Возможно ли, чтобы такой человек, как Сусанин, вздумал бы повторять слово в слово… наивные излияния сироты Вани?..
Глинка оживился и долго указывал на отступления, сделанные им в «Жизни за царя» от коренного, рационального, по его выражению, русского оперного стиля.
— Нет, любезнейший, — сказал он в заключение: — так рецензии писать не следует; взялся за критику, так и пиши правду-матку, а похвалой никого не удивишь.
…мне непременно хотелось вместе с братом видеть «Жизнь за царя», он согласился. Но при поднятии занавеса он был неприятно поражен, увидя, как небрежно давалась эта опера.
После первых представлений в 1836 г. он не видал свою старуху, как он называл «Жизнь за царя», и в 19 лет не было подновлено ничего; те же самые костюмы, те же декорации, и польский бал освещался 4-мя свечами; брат на это заметил мне, что скоро будут освещать его двумя сальными огарками. Но что выделывал оркестр, какие брались темпы, ужас! Я понимаю, какая была большая жертва со стороны брата для меня, что он немедленно не оставил театр. Но он восхищался Петровым, и тут же в роли Вани он заметил голос Леоновой (впоследствии она сделалась его ученицей). В один из антрактов вошел к нам в ложу князь Одоевский и шепнул мне, что брата хотят вызывать, и шепнул так громко, что брат, услыхав это, встал со своего места и вышел из ложи, сказав мне: «Подъезжай, пожалуйста, за мной к квартире директора и пришли за мной человека». Останавливать брата не было никакой возможности, я знала хорошо его характер. Точно, его вызывали, но тут же со сцены было объявлено, что он уехал… Он на другой же день занемог сильным расстройством нерв… недели через две он оправился.
…Искусство — это данная мне небом отрада — гибнет здесь от убийственного ко всему прекрасному равнодушия…