Наконец мой взгляд привлекает какое-то копошение справа от крыльца. Кидаюсь туда и обнаруживаю кремово-бежевое пятно, смахивающее на комбинезон дочери.
– Алёна, милая, что случилось? – Я проворно выуживаю малышку из сугроба и поворачиваю к себе. – Ты упала?
Дочь только ресницами хлопает.
Ушиб? Сотрясение? Перелом? Мой мозг отчаянно перелистывает заархивированный в памяти медицинский справочник.
– Ты сильно ударилась?
Алёна молчит.
– Больно где-нибудь?
Взгляд дочки рассеянно блуждает по моему лицу, а губы некрасиво кривятся.
– Доченька, ну скажи хоть что-нибудь, – умоляю я голосом заправской истерички. – Тебе больно? Почему ты молчишь?
Малышка чешет нос облепленной снегом варежкой и чуть не плачет.
– Ты что, забыла? У меня рот – на замке. Мне пирожное надо.
От радости, что к ребенку вернулся дар речи, я готова запрыгать, как ошалелый кузнечик в летний зной, торопливо отряхиваю с детского комбинезона снег и уточняю:
– А какое пирожное ты хочешь?
– Трубочку с кремом.
– Можешь не волноваться: мы обязательно купим тебе трубочку, – я беру дочь за руку и тащу в сторону магазина. – Обещаю, солнышко.
– Э! Я не солнышко, я котик, – напоминает Алёна и украдкой высовывает язык, чтобы поймать им снежинку – на язык тут же наметает небольшой сугробик.
Холод на улице жуткий. Ветер почти сбивает с ног. Нос у меня стремительно краснеет, а колени перестают гнуться: похоже, Северный полюс решил мигрировать в наши края. С большим трудом мы с Алёной достигаем «Магнита» и юркаем в тепло.
Магазин уже украсили к Новому году: с потолка свешиваются «дождинки», а кассы облеплены золотыми гирляндами. Я беру корзину и нарочно неторопливо иду к полкам с хлебом: коплю тепло перед обратной дорогой. Алёна семенит рядом и невозмутимо сгребает со стоек всё, что приглянется: апельсин, бутылку сока, пакет сушек, шоколадку. На шоколадке моя толерантность к детскому шопоголизму лопается. Я сдвигаю брови и пытаюсь придать голосу строгости. Получается, кстати, плохо, потому что губы замерзли и едва шевелятся.
– Немедленно отнеси всё на место. Мы договаривались только на пирожное.
– Ну, мам…
– Никаких «мам».
Алёна надувается, но послушно выгребает свои запасы из моей корзинки. А я застываю напротив хлебных полок: они девственно пусты. Смятение. Ужас. Отчаяние.
– На трассе заносы, – заметив выражение моего лица, комментирует продавец, тасуя баночки на полке с детским питанием. – Фуры с хлебом не могут проехать в наш район.
Я зажмуриваюсь, чтобы отогнать оцепенение. Ничего-ничего, можно ведь испечь хлеб самой. Я, кажется, умею. Да и что там уметь? Смешала ингредиенты – и в духовку. Я проворно нахожу муку, сухие дрожжи и плотно загружаю ими корзинку.