Следующие несколько дней Мари прожила в немом страхе. На работе она не поднимала глаз от кирпичей, чтобы случайно не встретиться с ним взглядом. Иссур никуда не отходил от подруги и постоянно наблюдал за ситуацией. Однако военный вел себя подозрительно спокойно и невозмутимо держался на посту. Разумеется, на Мари он поглядывал, но не так часто, как раньше. Это еще больше напрягало Иссура.
– Просто чокнутый псих! Накинуться посреди ночи на безоружную девочку, а наутро всем своим видом показывать, будто ничего не произошло! – делился яростью мальчик с подругой в бараке перед сном.
– Он меня не трогает. Это главное. А то, что у него в голове, уже не наше дело, – старательно умеряла девочка пыл Иссура, хотя сама жутко нервничала. Иногда ее тревога становилась настолько большой, что руки начинали дрожать, а в груди перехватывало дыхание.
Вскоре военного отправили на другой участок. Ему на смену пришел мужчина средних лет, который дни напролет был занят лишь курением своей лакированной трубки и не обращал почти никакого внимания на копошащихся рядом рабочих. Мари наконец выдохнула. Иссур еще какое-то время присматривался к новому постовому, но, убедившись в его относительной безобидности, успокоился.
– Однако, если он все-таки что-то вдруг удумает…
– Поняла я, поняла.
Как прежде поползли обычные дни. Веселый оркестр неизменно провожал людей на работу ранним утром и встречал поздним вечером, голодных, уставших и измученных. Мари жалела музыкантов. Каково им играть задорную музыку для публики, которая буквально иссохла и стала невосприимчивой абсолютно ко всем звукам, кроме команд и крика военных? Каково им ежедневно видеть сотни, а может, и тысячи осунувшихся лиц с пустыми глазами? И каково им так широко улыбаться этим лицам в ответ?
Мари боялась стать такой же. Иссохнуть, будто мертвец, забыть, что такое чувства, укладывая кирпич за кирпичом. Окончательно затеряться в толпе. Просуществовать здесь весь тот срок, что ей отведен. И умереть лысой, маленькой, испуганной девочкой в грязной полосатой рубашке с потрепанной шестиконечной звездой на груди. Умереть, толком никем и не став.
– И все же, никак не пойму – зачем? – однажды вырвалось у Мари на работе.
Иссур опустил тачку на землю и вытер рукой потный лоб.
– Что – зачем?
– Зачем мы здесь. Зачем все это – бараки, оркестр, кирпичи? Зачем военные в черных фуражках с черепами? Зачем полосатые рубашки с номерами? Зачем забор из колючей проволоки? Зачем все это устраивать, если можно было бы с таким же успехом поселить нас в обычной деревеньке? Мы ведь не преступники. Тогда почему сидим в тюрьме?