Я думала о Дэне. После той волшебной ночи мы виделись всего один раз. У нас уволилась медсестра, и я временно, пока не найдут замену, работала по семьдесят часов в неделю. Он тоже много работал, и в итоге мы лишь переписывались эсэмэсками: «У нас по-прежнему аврал, конец месяца», «Думаю о тебе, моё солнышко. Целую, твой Дэни», «Так хочу быть с тобой». Моё сердце нежно сжималось, вспоминая о нём. Я едва сдерживала себя, чтобы не позвонить ему в это раннее утро. Мне хотелось услышать его сонный голос, хотелось сказать: я ухожу в океан на своем маленьком кораблике, помни обо мне, пожалуйста, помни обо мне! Я так тебя люблю, я так нуждаюсь в тебе сейчас! Веришь ли ты в меня, веришь, что сможет «Флибустьер» пройти этот путь, выстоять этот переход?
Под приятным бризом узлов в десять-двенадцать мы шли вдоль берега. Я планировала бросить якорь в рыбацкой деревушке с красивым названием Гавань Полумесяца и провести там ночь. Как только мы отошли от выступающих в океан мысов Бонита и Лобос, образующих пролив Золотые Ворота, ветер стал дуть с северо-запада, наполняя люгер «Флибустьера» и подталкивая нас в нужном направлении. «Флибустьер» накренился и, раскачиваясь на океанских волнах, понесся вдоль побережья. Мишка проснулся и часто задышал, приоткрыв розовый рот. Потом его и вовсе стало тошнить. Весь путь он просидел в кокпите, прижавшись ко мне своим невеликим тельцем, и отказывался от еды и питья. Иногда он поднимал на меня свои желто-зеленые глаза и жалобно поскуливал, жалуясь на тяжелую жизнь. «Терпи, Мишка» – пыталась я его ободрить, – «Станешь настоящим матросом!» От моих утешений Мишка начинал еще больше скулить. Очевидно, перспектива стать матросом в его собачьи планы не входила.
В два часа дня впереди нас на холме показались белые тарелки огромных спутниковых антенн. Это был мыс Столбы – северная оконечность Залива Полумесяца. Знаки «опасность» на карте и навигаторе заставили меня пройти дальше на юг и войти в маркированный буйками канал под углом в девяносто градусов, чтобы избежать мелководья и подводных камней. Было хорошо видно, как волны начинают круто подниматься и разбиваться в мелкие брызги на мелководье довольно далеко от берега. Попасть в такой прибой означало катастрофу. Слышался мерный звон гонга: вход в гавань был похож на лабиринт, и для навигации использовались не только огни, но и колокольный звон.
Мы обогнули гигантский волнорез с маяком на конце, и все сразу стихло. Внутри гавани было очень спокойно. Сильно пахло рыбой. На волнорез и искусственную косу, выдающуюся в залив с другой стороны гавани, был набросан ломаный камень. На белых от птичьих испражнений камнях сидели чайки. Точнее, чайки были везде: на пляже, на зданиях пирса, на буйках. Они кружили вокруг рыбацких судов, оглашая гавань пронзительным криком. Баркасы стояли на приколе, выходили в море, подходили с уловом к причалу. Было много небольших филиппинских лодок, загруженных выше ватерлинии: рыбный бизнес был семейным. Невысокие крепкие мужчины быстро сновали от лодок к разделочным столам на берегу, подавая женщинам мешки с уловом. Те, ловко орудуя длинными филейными ножами, разделывали красного осетра и треску, бросая ненужные куски чайкам. Вся разделка рыбьих тушек происходила прямо у лодок, и отходы филейного производства тут же съедались птицами. Филе рыб промывалось в проточной воде – краны были прикреплены прямо к разделочным столам. Готовая рыба погружалось в пластмассовые ящики и увозилось на продажу. В пригородах Сан-Франциско красная жирная мякоть местного осетра продавалась в цену пятьдесят долларов за килограмм и выше.