Медленно идя и всё время беседуя, мы приблизились к нашему дому. Говорил больше Дмитрий Николаевич, а я слушала и смотрела на него. В душе моей никак не совмещалось представление о прежнем Дмитрии Николаевиче, том «холодном, замороженном», той «ледяной бесчувственной сосульке», как величала я его, которого привыкла видеть в классе сдержанным, корректным, с тем, что шёл теперь рядом со мной с мягким выражением в лице, с тёплыми нотками, звучащими в голосе, который каких-нибудь полчаса назад обнимал старика Смирнова, подбадривал Веру, у которого сорвалась грустная нотка об одиночестве, который умел всё так понять, так извинить. «Велика ли заслуга тех других, которым судьба дала больше сил, чтобы устоять?» – говорил он. Ни малейшего самомнения! О, этот не старается казаться лучше, чем он есть, впрочем, ему и не надо.
Опять мне хочется что-то сказать ему, сама не знаю что, хочется извиниться, что я раньше так неверно, нехорошо, несправедливо думала о нём; но я не говорю ни слова, только крепко-крепко пожимаю протянутую мне руку, и снова мне хочется плакать…
Сегодня, наконец, проводили мы нашу бедную, дорогую Веру. С наступившим лёгким морозцем ей действительно сделалось немного лучше; доктор сказал воспользоваться этим и немедленно отправить её. На душе у бедненькой тоже будто немного прояснилось; она крепко верит в выздоровление, верит в жизнь, так страстно хочет жить.
– Мне теперь хорошо, совсем хорошо, – говорит она, – только слабость ещё осталась, но я убеждена, что Дмитрий Николаевич прав; южное солнце укрепит меня. Недаром я всегда так верила в него, так любила это милое, горячее солнце; быть может, это было бессознательное стремление к нему, предчувствие, что именно оно исцелит и спасёт меня. А море? А бирюзово-синее южное небо? Господи, неужели же действительно я доживу до такого блаженства, наяву увижу всё это? Мне, мне и вдруг такое громадное счастье! Да, да, теперь я знаю, верю, что доживу, буду жить, столько сил, кажется, прилило в мою душу. Знаешь, мне иногда грезится, что я уже вижу эту красивую, горячую картину юга, что уже вдыхаю этот живительный воздух, и он тёплой волной расходится по всему моему существу.
Милая Вера!.. Бедная!.. Мне временами верится вместе с нею, временами же становится страшно, глядя на весь её воздушный, прозрачный облик; в такие минуты я прячу от неё своё лицо, по которому катятся слёзы.
В карете, в лежачем положении, со всеми предосторожностями, перевезли больную на вокзал и положили в вагон. Всё, что можно было сделать для её спокойствия и удобства, кажется, было сделано. Весь класс пришёл провожать её, и всякий что-нибудь принёс, чтобы порадовать, доставить ей – кто знает, может быть, в последний раз – удовольствие, удобство и развлечение.