— Будет тебе на пустой желудок, — вздохнула мать, — прохватит еще. Трошки погодя опять сядешь.
Нехотя прожевывая, мыкнул в ответ Никита. На брата взглянул и снова вонзил глаза в сковородку.
Молчание затягивалось.
Отец часто засосал цигарку, на младшего глядел с прищуром, выжидающе.
— Улов-то!.. — встрепенулся безрукий. — Брысь, шкода!
Ленька успел отдернуть кукан из-под самого носа пятнистой кошки. Сорвал красноперку, бросил. Кошка, придавив добычу лапами и зубами, хмуро, недовольно глядела на ноги людей; выждав момент, прочь кинулась из кухни.
— Ишь, вражина, осерчала. — Макар оголил в улыбке коричневые корешки передних зубов.
Отец поднялся — лавка облегченно скрипнула.
— Послухай брата, — усмехнулся непонятно, злорадно или с горечью, поймав на себе Ленькин быстрый взгляд. Властно наступил на окурок солдатским кирзовым сапогом, вертанулся, сдирая подметкой земляной пол. Пригнул стриженую голову, руки в карманах, вышел. Слышно было, как хлопнула чуланная дверь. Наскоро собрав грязную посуду, ушла и мать.
Ленька кинул рыбу на стол. Откатывая мокрые, пропахшие илом штаны, спросил:
— Отсидел уже?
— Гм…
Кривая у Никиты усмешка. Силком сдержал подступившую отрыжку. Проморгав навернувшиеся слезы, обратился к дядьке:
— А батька навоевался?
— Да оно ить супротив такой махины устоять… Макар повертел сухой морщинистой шеей. От печки перебрался на высокий порожек. Зубчатым колесом выгнул худую спину. Солнце пекло ему выпиравшие остро из-под бязевой сорочки лопатки, просвечивало насквозь бескровные уши.
— Нам куда легче довелось в гражданскую. Никаких тебе «катюшов», «андрюшов»… Сабельки! Сошлись во чистом полюшке, померялись удалью, кто кого. А нонче, мать честная, и сверху, и с исподу, и с боков. Не очухаешься, откудова и шарахнет. А што? Оно ить до самого земного пупа ковыряет, окаянная сила, — глянул на Леньку. — Видал? Дуром поперли. Все на колесах, хучь ба один, паршивенький, пешком. А наши горемыки? Не-е, такого чертилу трехлинеечкой не остановишь, не-е…
— Под Сальском наш состав раздолбали, — перебил Никита. — Махану наделали, ой-ей. Котьку ериковского напополам…
Никита скривился — замутило; прикрывая рот ладонью, поспешно вылез из-за стола. В деревянной кадке зачерпнул кружку воды, выпил. Вода холодная, свежая— отлегло.
— Дядька Макар, дай закурить, — попросил он, утирая рукавом мокрые губы.
Безрукий пересел на ящик. Почесывая об стену нажаренную солнцем спину, протянул племяннику засаленный кисет. Кивнул в сторону дома:
— Батька не спустит штаны?
— Гм, батька…
Этим Никита хотел сказать, что он уже не мальчишка, а повидавший на свете не меньше, чем кто другой, и с мнением отца насчет курева считаться не стоит. Но когда в кухню внезапно вернулся отец, руку с дымящейся цигаркой отвел за спину. Отец заметил, сдвинул брови, но промолчал. (По всему, собрался уходить: надел праздничный костюм.) Прошелся взад-вперед по кухне, ломая за спиной пальцы, остановился возле Леньки. Буравя глазами темный угол — на сына не глядел, — сказал жестко, с непонятной откровенностью и злорадством: