От ребят слыхал, что зовут ее Аля. Городская, из Ростова. В хуторе живет у родни. Пришли они с неделю назад вдвоем с матерью. Плясунья, певунья, бойкая; она на глазах всей улицы сбивала вокруг себя девчат, липли и парни. И, кажется, не один уже парубок ходит под хмельком от ее васильковых глаз и непокорной мальчишеской челки.
Обидно. Сенька сам себе отрезал в ее компанию путь. В прошлое воскресенье собрались мужики на колхозном дворе обучать неука, гнедого жеребца, пятилетка. Выгоняли его сперва на аркане по кругу, пока весь не покрылся мылом, накинули седло, погоняли и с седлом. Первым осмелился сесть в седло Панька Гнедин. Жеребец, опустив голову, как свинья, покорно прошелся по истоптанному кругу. Панька расхрабрился, стеганул плетью. Не успел глазом моргнуть, взмыл дончак вверх на задние ноги и плашмя ахнулся на спину. Чудом Гнида выхватил из стремян свои косолапые ноги; отнесли бы его за сады, и некому было бы в хуторе отковать из старой тележной оси для него крест. До немцев, пока Панька не был полицейским, один он ковальничал в колхозной кузне.
Белый, как глина, с трясущимися губами, Панька остервенело накинулся с плетью на жеребца. Сенька удержал его.
— Охолонь трошки.
— В гроб… мать! — осатанело вращал вывернутыми белками Гнида, силясь выдернуть руку. — Заступник выискался… Горячих захотел?..
Но бить жеребца перестал. Матерясь, потирая плечо, отошел в сторонку: связываться ему с Сенькой на людях не позволило высокое положение— как-никак полицейский.
Дед Афонька, конюх, скаля черные корешки резцов, подзуживал: мол, у самого тонка кишка в седле гнедого посидеть. Афоньку поддерживали и другие мужики.
Поддетый за живое, Сенька похлопал храпящего жеребца по мокрой шее; не думая, что делает, распутал затянутый узел аркана у него под горлом, спокойно закинул ногу через седло. Ошарашенный жеребец, еще толком не зная, что от него хотят, попятился. Все старания всадника подтолкнуть его вперед были напрасны. Пот прошиб Сеньку. «Взяться за плеть? Будет то, что и с Гнидой… Прыгнуть с седла?..» Почувствовал, как по скованной спине, по самой ложбинке, покатилось что-то холодное… Где-то далеко поднялся хохот, свист. Неук заволновался еще больше, стал приседать на задние ноги…
Чья-то рука поймала узду, остановила попятный ход дончака. Человек чужой, не хуторской. По стриженой голове и кирпичному загару на лице — солдат, пленный. Мягко понукаемый окающим говорком, неук неуверенно ступнул вперед. Незнакомец подбодрил Сеньку, опустил повод.
— Пошел, пошел…
С прищуром встретил Панька Гнедин непрошеного Сенькиного избавителя.