– Тогда, может быть, чаю?
– Давай.
Горячий чай разлит по кружкам. Мы опять сидим за столом. Тут же мигает гирлянда на нашей микроелке и стоит клетка с Анфисой. Надо отнести крысу к Мише, он всегда спит с ней, думаю я. А еще я думаю, что ему рассказать? Психотерапевт в больнице постоянно мне повторял, как важно делиться эмоциями и разговаривать с людьми. А я приходила к нему и молчала. С родителями тяжелобольных больных детей работают психологи в больнице. Они учат справляться, учат проживать и искать поддержку внутри себя. Но основная их задача – заставить тебя говорить про свои чувства. Я это не любила и саботировала как могла, считая чушью собачей все эти разговоры. Никак они мне не помогали, только злили.
– Зачем тебе знать про меня и Мишу?
– Я и сам не знаю. Я же в программе поучаствовал случайно, если уж начистоту. Родина сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!». Но потом увидел Мишу и он меня зацепил. Своими вопросами заставил задуматься.
Я понимала, о чем он говорит: куда бы мы с Мишей ни приходили, он сразу оказывался в центре внимания, а потом и любви. Его рассуждения в пять лет ставили в тупик взрослых. А уж когда Миша начал читать, глубины суждения добавилось в разы.
– Два года назад я увидела на теле Миши синяки, и самые страшные подозрения подтвердились, – я сделала большой глоток чая и зажмурилась. Горячая жидкость обожгла небо и переключила внимание с воспоминаний на физическую боль. – Острый лимфобластный лейкоз у детей развивается стремительно и быстро. Сначала была химиотерапия. Количество опухолевых клеток снизилось, но их все равно было больше, чем нужно для достижения ремиссии. Летом была операция по пересадке его собственных стволовых клеток, так как донора найти не удалось. Сейчас все показатели в норме. Врач констатировал ремиссию, но Миша в группе риска. Я не знаю, что тебе еще рассказать.
У меня не слушался язык, я очень мало разговаривала о болезни не с врачом. На меня нападал ступор, когда кто-то просил меня рассказать, ну как там Миша. Я знала, что люди сочувствуют и хотят поддержать, но не умела делиться. Я считала глубоко личным переживанием болезнь ребенка. И, как следствие, оказалась в глубоком вакууме, перестав общаться со всеми, кроме Сени и Риты.
Я рассказывала Стасу, и у меня в голове складывался пазл, как много забрала у меня болезнь сына. Как жизнь разделилась на «до» и «после». Я замкнулась, вычеркнула из жизни подруг, развлечения и любовь, мне казалось, вот эта цена, которую я плачу за жизнь своего ребенка. И эта цена мне казалась мизерной, я готова была отдать за него жизнь.