Нет, он не пошел туда, потому что уже успел насмотреться, как обезображивает смерть и огонь тех, кого непогребенными оставили за собой нелюди татарские… Так пусть лучше он запомнит любимых живыми и счастливыми, запомнит, как каждый день, проведенный вместе, они говорили друг друга что любят… Любят маму и папу, жену и мужа, дочек и сестренок… Любят.
Лучше так, чем если перед его глазами навеки застынут их обгоревших кости…
Вихрь мягко ткнулся носом в щеку хозяина, словно подбадривая его — мол, не кручинься, еще прорвемся! Но от этой неуклюжей ласки настоящего друга, верного боевого коня, навеяло лишь новые воспоминания… Словно наяву привиделось, как в первый раз он сажает в седло еще молодого жеребчика старшенькую дочку, как заботливо придерживает ее в нем, как снимает обратно — а Вихрь тогда также, как и сейчас, мягко ткнулся носом в спинку Руси… Нет ее больше дружище, нет! И Данки нет, и мамы их, Златы… Нет.
Не смогла любимая подарить мужу мальчика, потому-то он и воспитывал дочек немного… по-своему. Например, учил сидеть их верхом, по-мужски, стрелять из лука, иногда даже брал на охоту… А теперь осталась лишь только память о тех светлых днях, проведенных в родных краях Златы — небольшой веси под Рязанью, затерянной в лесах. Эх, с какой отчаянной надеждой он спешил еще из Чернигова к дому ее родителей, как страстно желал узнать, что она покинула Рязань прежде, чем к городу подступили татары! Но на месте веси его ждала все та же картина погрома и пожарищ — и страшное видение обнаженных тел нескольких женщин и девушек, сваленных в стороне. К его приходу их уже крепко погрызли, обезобразили волки — но никого похожего на своих родных он так или иначе не нашел. Зато на горле одной из несчастных разглядел широкий, глубокий порез — видать, татары вначале снасильничали девок, а уж потом и погубили…
— Ну что, Евпатий, когда начнем?!
Не терпится Ратмиру, верному соратнику, вступить уже в бой. И ему, боярину Евпатию Коловрату, также не терпится… Ибо когда он увидел пожарище на месте родного города и отчего, а теперь уже его дома, пал он наземь, да до ночи метался по земле в беспамятстве, воя от боли, горечи… гнева. Когда же вновь он пришел в себя, боль как будто бы и утихла. Притупилась — слишком много ее было, чтобы все чувствовать. Иного бы она и вовсе убила бы, но… Но татары, разрушившие прежний мир Коловрата и его воинов-рязанцев, одновременно с тем подарили им новый смысл для жизни — короткой, полной горечи, гнева, жажды возмездия… жизни. Жизни без страха смерти, без надежд, без будущего — жизни здесь и сейчас, на острие меча или сабли, лезвии топора, навершии палицы или дубины, неважно! Важно, что каждый из чуть менее двух тысяч воев, собравшихся вокруг Евпатия за последние седьмицы — и настоящих дружинников, и простых мужей-крестьян — каждый из них подобен ему: с выжженной душой, потерявшие детей, жен, сестер, братьев, родителей… Потерявших все и всех, забывших о страх смерти — и живущих только ради мига грядущей сечи. Когда всю боль за потери можно будет наконец-то вернуть татарам!