, приближенных хана (а от него самого в особенности!), от одуряюще густого запаха вареной баранины, стоящей в мисках перед каждым из присутствующих. Вырваться бы с пира хоть на мгновение, вдохнуть чистого степного воздуха, напоминающего о родной земле! Но нет, нельзя: приходиться сидеть на подушке и подобострастно улыбаться при каждом взгляде постылого хана, да тут же поднимать чашку с кислым кумысом: мол, спасибо за угощения, о Великий!
Может духота, может шум от плясок блудных, может истошные визги шаманов поганых, не иначе, как бесами одержимых, так сильно утомили в этот раз княжича Федора, но сегодня вечером сильнее всего сжала сердце его тоска беспробудная! Тоска по дому, по матери, да по жене, красавице-гречанке Евпраксии, да по сыну их новорожденному, Ивану… Словно наяву представилось ему вдруг чистое лицо любимой супруги, объятия ее жаркие, голос воркующий, ласковый — особливо когда жена в любви ему признается… Вспомнился маленький, урчащий да пищащий изредка комочек, укрытый одеялком да пеленками, из-под которых изредка показывалась крохотная ручка с тоненькими пальчиками, да столь же крохотное личико с полузакрытыми глазками… Когда прощался с сыном Федор, как же сильно расплакался малыш! Горько так, жалостливо… Горько было и на сердце княжича — но не пустил он тогда тоску в него, понимал, что нужно к Батыю ехать, что должен он наказ отцовский исполнить, беду от княжества отвести!
А вот теперь тоска в сердце пробилась, сколько бы он не пытался ее в душу не пускать. Но ведь и как иначе? Уже несколько седьмиц посольство рязанское в ставку Батыеву прибыло, да что оно здесь увидело? Великое море людей, войско, коему нет на Руси равных. Поначалу, правда, оно было вполовину меньше — но и тогда казалось огромным, раза в три, а то и в четыре большим, чем рать отцовская, собранная со всех концов княжества! Но и хан тогда принял посланников Юрия Ингваревича благосклонно, ласково, дар им ответный преподнес в ответ на дары русичей — низкорослого монгольского коня да тугой составной лук достались княжичу в обмен на меха богатые, на серебряные да на золотые украшения и посуду… Богаты были дары рязанцев, да еще больше обещал отдать отец Федора, согласившись принять власть хана да отдавать в орду «выход» — десятую часть богатств всей земли ежегодно! Иными словами признавал он себя данником Батыя — и последний милостиво принял это, но послов оставил покуда при себе: мол, потешить да забавами порадовать монгольскими желал он своих новых данников!
И ведь, действительно, тешил — едва ли не каждый день справлялись «пиры» в шатре хана, где прежде всего шаманы сердца добрых христиан смущали, а после забавы блудные с красавицами-наложницами со всех концов земли, чингизидам подвластных, послов развращали. Последние их правда, избегали, зато поганые в радость с девами забавлялись, ни единожды по кругу пуская… Необычно это было в первые дни, стыдно и тягостно даже просто смотреть — но потом вроде привыкли. Да и со своим уставом в чужой монастырь ведь не ходят…