– … До смерти Петровича я ещё как-то держался. Он простудился и сгорел за несколько дней. Если бы я заболел, он бы обязательно меня поднял на ноги, а я не смог. Не смог… Потом ярко помню один момент – просыпаюсь я, и очень простая мысль в голове. Чёткая такая: «Что я тут делаю? Зачем длю это бессмысленное существование?» Встал и поковылял. Мне и наши что-то вслед кричали, и немцы. Но мне было всё равно, застрелят – прекрасно, а не застрелят – буду идти, пока не сдохну сам…
И эти чувства Саше были понятны, ведь он и сам пережил подобное состояние, когда первый раз был в плену у красных. Ему тогда тоже не ведом был страх смерти, лишь бы закончился этот ужас без конца.
– Знаешь, что я понял? Не сразу, уже потом, гораздо позже. Ведь это мои увечья спасли мне жизнь. Никому я не был интересен. Ни для кого не представлял угрозы – ни для немцев, ни для красных, ни для белых. Кто-то меня жалел, подкармливал, кто-то отгонял, как бездомного пса, кто-то даже на ночлег пускал. Чего я только не видел по пути – и скотства, и бессеребряного милосердия, и звериной жестокости… Вот мы говорим «зверство», а ведь даже самый лютый зверь не сотворит то, что делают люди… Я уже не был ни поручиком лейб-гвардии, ни дворянином, ни наследником славной фамилии. Я не был ни за красных, ни за белых, потому что не было в том, что творилось вокруг, ни правых, ни невиновных. И судьёй никому не был. Просто человек, калека, Борис Оболенский, пытающийся понять – какого чёрта ещё жив? Так всё шёл и шёл, а прозрения не наступало. Шёл на восток, на восход солнца. В какой-то момент подумал: «Куда иду? Зачем? Дойду до Урала, дальше Сибирь. И что?» Понял, что туда не хочу, хочу к солнцу, в тепло. И свернул на юг. Добрался до Одессы. А там хаос, бедлам. Люди неделями толпятся в порту, не уходят, ждут парохода, чтобы уехать, сбежать из этого кошмара. А потом давка, драки, чтобы ступить на трап. Как ты понимаешь, мне не светило выиграть битву за место на корабле. Да я и не хотел. Знаешь, какое самое яркое воспоминание, запечатлевшееся в памяти из этих дней? Человек, как правило, военный, стоит на палубе отходящего парохода, смотрит на удаляющийся берег. И с этой картиной перед глазами подносит револьвер к виску и стреляется. Застывает на миг, а потом его тело перевешивается за борт и летит в море… Но у меня не было оружия, чтобы также красиво уйти. Единственный способ – утопиться. Но ты знаешь, смешно сказать, не хотелось выглядеть глупо барахтающимся в воде. Поэтому обрадовался, когда понял, что простудился. Просто лёг и стал ждать, когда околею… Потом воспоминания такие – холод, жар, жар, холод. И холод, знаешь, такой злой, колючий, когда иглами насквозь. Как будто стоишь голым на берегу Невы под ураганным ветром в самую лютую зиму. А, если, уж, жар, так такой, что вот-вот кожа лопнет, и все внутренности взорвутся и вылетят наружу. И потом вдруг, раз, и облегчение. Такое нежное, лёгкое, как дыхание ребёнка… И опять всё повторяется по кругу…