− В пять лет ты знала про дородность?
− Да. Она пытается стать незаметной… доярка… коровница, не лезущая за грубым словом в карман. Как же она с коровами-то, думала я. Коровы любят ласку. С ними надо, как с детьми. Пока меня не увезли с дачи в город, я не забывала обиды. День, когда мы уезжали с дачи был ледяной, с голубым небом. Послезавтра праздник осени в детском саду, я так о нём мечтала… Мы проезжали мимо торговой поляны. Я как увидела фермершу, такую всю улыбающуюся и лживую, и впервые в жизни по-настоящему разозлилась. Я ненавидела её всю с ног до головы, даже складки её халата, меняющие направление в такт движениям – раз-два, раз-два… Злилась и злилась, я прямо вся кипела, мы уже проехали фермеров… И вдруг… вдруг я увидела картину. Эта фермерша, постаревшая и краснолицая, сидит за столом, на столе аппарат (таким дедушке меряют давление) и пузырьки, флаконы и тюбики разбросаны. Она в том же цветастом халате, руки повисли, и она валится, валится на бок. Я испугалась, что он сейчас упадёт и… очнулась. Оказывается папа притормозил и побежал к фермерам. Они привезли мёд, у них же ещё пасека. Бочонок поставили мне в ноги – единственное свободное место. Всю дорогу я была как на иголках, я была так напугана увиденным, этой постаревшей фермершей, почти старухой-ягухой, которая падает с табуретки. Всю дорогу я боялась бочонка. Каждый раз, когда нога касалась его, я вздрагивала. Промучилась до дома… Не то чтобы забыла увиденное, новые события, яркие как всё в моём дошкольном счастливом детстве, друзья в детском саду, отодвинули дачные впечатления в бездну воспоминаний. У меня и до сих пор так по осени. Сидишь на даче, а потом снова окунаешься в городскую жизнь, с её суетой, вечно торопящимися родителями, противным запахом варёного лука и супа в столовках сада, школы, института… Спустя год у фермерши стало красное лицо. Дедушка единственный человек, которому я рассказала о своих странных видениях. Но он отозвался в твоём духе, что у детей часто фантазии. Сейчас фермерши нет в живых.
− Состарилась и умерла.
− Может быть. А по-настоящему злиться я начала, когда пошла в школу. Второй после фермерши, кто меня выбесил, была психолог. Знаешь, такие приёмчики: нарисуй то, нарисуй сё, расскажи. А если я не хочу рисовать и не хочу рассказывать о родителях?
− Да. Я тоже психологов не люблю. Староверов человек тридцать отмёл, пока нашёл приличного специалиста для школы.
− Вот. «Ох, какой интересный рисунок!» – это на мои сбивчивые каля-маля. Нет чтобы сказать: ты не в настроении не рисуй. Ты же психолог, а занимаешься лицемерием. Нет чтобы сказать правду! «Давай поговорим. Не хочешь о родителях, о другом хочешь?» «Ни о чём не хочу», − процедила я угрюмо. Утром я не стала завтракать, после первого урока, когда был завтрак, я только попила чай, а сейчас, после четвёртого урока, меня мучил голод и я вспоминала мешочки с крупой и грядки с пекинской капустой. «Хотите, я расскажу о дедушке?» «Конечно», − решила, видать, что нашла ко мне подход. «Мой дедушка коммунист». Психолог вздрогнула. Такими словами я пугала и воспитательниц. А вот нянечки из сада, всё больше старые блёклые женщины – не лица, а мятый блин, как в моих видениях, всегда радовались, когда я так говорила. На других детей нянечки, бывало, и кричали, а меня обожали. Ну так я пела песни, которым меня научил дедушка, я рассказывала стихи, которым он меня научил – но песни мы с дедушкой любили больше. Про Щорса под красным знаменем. Он раненый шёл, и за ним стелился кровавый след. Про барабанщика, который повёл отряд в бой и погиб. Нянечки были в восторге, да и мои друзья в группе тоже.