А вечером начальник отделения пригласил нас к себе домой. Дом старый, пахнущий остро, как все старинные дома. Он говорил, намеренно по-украински:
– У вас в России не вмиют працювати.
Он говорил о стране, как о чужой, с усмешечкой, казавшейся наглой:
– Россияни винни в голодомори в Украини.
Меня, интернационалиста, как все мы были вокруг, это резануло. Что-то в этом национализме было узким, эгоистичным и откровенно враждебным. Я не знал тогда, что отдельность национальных надежд может стать выше интересов громоздких имперских агломератов.
Я ушел от политического разговора, навязываемого им. Он надменно говорил:
– Вы, росияни, не хочете бути щирими.
Он показал свое сокровище: древнюю мраморную скульптуру женщины, с пулевыми отметинами. В надменном лице, с большим носом, открывается другая цивилизация, чуждая нам, с иными ценностями. Откопана где-то в окрестностях.
Я смотрел в слепые глаза скульптуры, и думал о ней: откуда, какова ее судьба после того, как ее высек неведомый мастер?
Везде одно и то же, и мою замороженность не растопить другими краями. Но здесь я оживился, повеяло чем-то незнакомым.
***
Дома никого. Вечером пришла усталая Катя с дочкой.
– Целый день носилась с сумками. Не такой я себе жизнь представляла. Света оставалась у мамы, а у нее боль страшная в суставах, приходится ее навещать. Заикается страшно – полслова не скажет, реакция на какой-то испуг, может быть, уколы от кори. Что делать с августа – куда ее девать? Уходить с работы? Тогда мне пути закрыты.
Света испугалась моих подарков – ракушек и колючих шариков «бесстыдница».
Катя отрезвила:
– Неприятно-возбужденное настроение: ничего не хочется, чтобы развеселить себя, и чего всегда хотелось – не хочется.
– Странно, я не встречал счастливых людей. Наверно, кроме нового мужа твоей подруги Вали, да таких, как твоя подруга Галка…
– А чем она несчастлива? Муж старый, поживший, известный журналист. У него семья была, взрослые дети. С ним интересно, не как с тобой. Она его ценит. И достаток. Конечно, лучше, если бы со школьной скамьи дружили, когда только с одним.
– Что ты хочешь сказать – со школьной скамьи? Неинтересно со мной?
– Прекратим это. Не понимаешь, что я имею в виду, и прямолинейно…
У меня был в душе холод одиночества не любимого ею. Действительно, живу, и буду жить только в книгах, в мучительном прислушивании – осмыслении себя. И совсем нет участия в семье, и никогда не думал – пригласить ее хоть бы в театр.
Вечером читал «Трагедию Льва Толстого» В. Булгакова. Увидел лучше: живем, ссоримся, – кто прав? Она – с холодным отчуждением из-за моих привычек. И думаю – она никогда не поймет меня. У нас есть с Толстыми нечто сходное, и через много лет что-то поймем, чего не могли понять молодые С. А. и Л. Т., – разницу мировоззрений, характеров. И увидим свое место, издалека и высоко.