— Хочешь лепешечку, а? Медовую?
Хочу, взвыл несчастный.
— Заслужил. Лови!
Взяв из плетеной корзины лепешку, больше похожую на пиршественное блюдо, выпеченное из теста, женщина швырнула лакомство псу. Это потребовало от кормилицы сноровки площадного акробата и силы дискобола. Лязгнув зубами, центральная голова пса поймала лепешку на лету. Миг, и еда исчезла в пасти без остатка.
— Молодец! Лови!
Вторая лепешка досталась левой пасти.
— Лови!
Третья лепешка тоже досталась левой пасти.
— Нет, так не пойдет. Еще раз сунешься, будешь голодать. Понял?
Не понял, гавкнула левая пасть. В смысле, не поняла. Центральная голова аккуратно прихватила голову-ослушницу за загривок, сжала клыки, потрясла. Поняла, согласилась левая. И не шевельнулась, когда последняя лепешка — самая сладкая, самая вкусная! — досталась этой мерзавке, правой голове.
— Все, — женщина продемонстрировала псу пустую корзину. Кормилица не зря взяла запасную лепешку, памятуя о конфликте голов. — Больше ничего нет.
Корзина, предположил пес.
— Обойдешься. Скоро будет каша с мясом. Иди на берег, Харон уже везет твою миску.
Пес вздохнул. Харону он не доверял. Когда старый лодочник вез в царство мертвых очередную партию теней, он довозил их в целости и сохранности, не потеряв ни одной. Но миска с кашей неизменно добиралась до пса, утратив добрую треть содержимого. Лодочник утверждал, что так и было. Лучше бы Харон молчал — когда он оправдывался, от него несло вареным ячменем и мясом, слегка обжаренным на углях.
— Радуйся, сестричка, — сказали за спиной женщины. — Забавляешься?
Пес зарычал.
— Не любит он меня, — пожаловался Гермий, выступая из багровой мглы. Змеи жезла нервно шипели, стреляли язычками в сторону трехголовой собаки. — Каждый день мимо него шастаю: туда-сюда, туда-сюда. Тружусь, вожу, все ноги сбил. А он рычит. Хорошо хоть, не бросается.
— Почему ты не зовешь меня тетушкой? — спросила женщина.
Гермий удивленно воздел руки:
— О, Персефона! Тетушка ты мне по мужу, моему дядюшке Аиду. А сестра ты мне даже два раза — сводная по нашему общему отцу Зевсу и двоюродная по твоей матери, благой Деметре, вышедшей с Зевсом из одной утробы. Оставим Зевса в покое, ограничимся Деметрой. Мне всегда казалось, что тебе приятней считать родство по прекрасной и благородной женской линии, нежели по мужской, отвратительной и похотливой. Особенно после того как дядюшка Аид похитил тебя без спросу. Я не прав? Только скажи, и я стану звать тебя хоть бабушкой!
— Ты болтун, — рассмеялась Персефона. — Замолчи, я не хочу быть твоей бабушкой!