На кладбище холод ужасный – февраль, ветер. Этот момент – последний. Я слышу бабушкины рыдания, где-то приглушенно, как будто уши заложены, и понимаю – мне нужно подойти, мне нужно в последний раз поцеловать ее и я больше никогда, никогда ее не увижу. Я помню каждый свой шаг. Как будто я вешу не 45 килограмм, а 45 тонн. Я не могу, не могу поверить, что там – она, я все жду, что все это – какой-то страшный сон, который должен закончиться, но он почему-то никак не заканчивается. Фату надели. И платье ее, красивое, с выпускного. На выпускной мы были с ней, как принцессы – платья заказывали у одной портнихи, с корсетами, пышными юбками. Мы были такие взрослые, такие красивые и, нам казалось, такие свободные и впереди – столько счастья! Она лежит, прикрытая белой простыней. На шее платок – я знаю, ЧТО именно прикрывает платок и от этого ужас еще больше пронизывает меня до дрожи. Почему именно так? Почему именно такая страшная смерть?!
Я поцеловала, но этот холодный, идеально гладкий лоб, эта ледяная рука – нет, невозможно было поверить. И только когда закрыли гроб и стали опускать… Я вдруг осознала, что это не сон. Прошло восемнадцать лет, а я до сих пор помню цвет и вкус той земли – рыжая глина с кусками льда.
Я стала бояться смерти еще больше. Я даже это слово не могла произносить. Я не могла смотреть фильмы, где есть смерти. У меня перекрывалось горло, и я не могла дышать.
А потом смерть произошла внутри меня. И было еще много чего на пути понимания, что смерть не нужно бояться. Что у каждого свой Путь, и каждый день – он как новая жизнь. Однажды она, Смерть, мне приснилась. А это была не страшная старушка с косой, а очень достойная женщина с длинным мундштуком и в черном платье а-ля Шанель. Я хотела ей высказать, какая она ужасная, несправедливая, страшная ТВАРЬ…. Но смотрела на нее, и понимала, что это – не так.
Мы разговаривали глазами. Я высказала ей всю свою боль, свои претензии, за что она так со мной, почему отнимает самое ценное и дорогое. А она смотрела своими огромными спокойными синими глазами так спокойно и улыбалась, медленно затягивала сигарету и просто слушала.
Она спросила, верю ли я, что она может силой отобрать у меня что-то. Я молчала.
Она спросила, верю ли я, что люди, которые ушли, принадлежат мне, раз предъявляю ей эти претензии? Я молчала.
Она спросила, кто же принадлежит действительно мне. Я молчала.
Потому что никто. Потому что у меня есть только я. И вся эта, казалось бы, ужасная боль потери – это просто обида и жалость к себе. Обида, что у меня просто нет теперь того, что давал бы мне этот человек.