– Побежали к Медведю.
– Кто бежит, а кто быстро хромает.
– Я мог бы тебя вылечить, ты знаешь.
– Держи свои лапы подальше от меня.
Вместо очаровательной – всегда приятно посмотреть – Лизы, за секретарским столом сидела строгая старушенция, у которой уже каждая химическая кудряшка на голове стояла дыбом. Она было подскочила, чтобы остановить их, но что-то во взгляде Дьобулуса заставило ее захлопнуть рот и вернуть задницу на стул.
– Ты, – возмутился Медведь, попытавшись встать со своего кресла, но возраст, грузность и увечные ноги не позволили попытке завершиться успехом. – Только тебя здесь не хватало!
– Старый пень, – Дьобулус сплюнул на истертый ковер. – Сейчас ты поднимешь трубку и выдворишь всех отсюда.
– У нас кипит работа.
– Один работает. Десять смотрят. Все вместе представляют собой прекрасную мишень. И ни один не понимает, что их согнали как овец на убой.
Медведь осекся. До него дошло.
– Две минуты.
Набрав номер, он поспешно проинструктировал службу охраны, и уже минуту спустя заработал громкоговоритель, уведомляющий сотрудников обоих отделов о необходимости покинуть здание, если иные указания не получены персонально. Затем, подгоняя самых нерасторопных, заорала сирена тревоги.
Под пронзительные трели сирены дверь распахнулась, и в кабинет влетел высокий рыжеволосый человек. На нем были джинсы и красный свитер с отчаянно вцепившейся в него секретаршей. Отбиваясь от секретарши, человек одновременно бурно извинялся перед ней за грубость. Октавиус узнал Илию, который запомнился ему как странный парень, что после Эпизода отбывал на скорой с парой переломов и безоблачной улыбкой на лице.
Вцепившись в край массивного стола начальника и таким образом надежно зафиксировав себя в пространстве, Илия заорал, пытаясь перекричать сирену:
– Я остаюсь!
– Я знал, что ты придешь, Илия… – вздохнул Медведь.
У Илии было моложавое, приятное, открытое лицо, вызывающее доверие. Большие карие глаза оттенка темного меда, мягкий голос. У него спрашивали дорогу, к нему приходили поплакать, незнакомые дети кричали «Привет!», собаки виляли ему хвостом. Его все любили. Иногда он просыпался по утрам с мыслью, как же его всё задолбало.
Он выбирался из постели, тихо-тихо – чтобы не разбудить жену, которая тоже его любила – выходил на задний двор и выкуривал три-четыре сигареты подряд. Потом он жевал мятную жвачку. Даже если запах оставался, никому и в голову не приходило, что он действительно курил. Он был слишком хорош для курения. И для того, и для того, и для того. Всю свою жизнь он был слишком хорош для вещей, которыми хотел заниматься. К сорок одному году он впал в уныние. И больше не намеревался сдаваться так легко.