И оно окривело, потускнело, стало не таким приятным и радостным.
За шкафом, где обитали сестры, стало в два раза больше слëз. Это хлюпала носом пятнадцатилетняя Олька.
Она потеряла свою счастливую улыбку. Стала злая, острая, дерущаяся почище бездумной Соньки.
Зато, Сивый, который до этого начинал пропадать из дому по неделям, сызнова прилип к Нельке.
Стал ласково-маслянистый, покладистый.
Перестала Мария выходить из своей кухни. Ноги еë не несли, да и разум, в те редкие дни, когда в него не подливали «Портвешка», был нехорош.
Мысли плутали по её голове. Выхватывали моменты прошлого и настоящего, перемежали их в чехарде. И уносились в пустоту.
Вот – она видит у песочницы Ольку, которая рыдает-давится, но жуёт промасленные вокзальные пироги, или это Нелька? Та молодая Нелька, в синих новых штанах? Нет, не разобрать…
Плюх, упали-пропали видения…
И снова Мария ощущала себя пустой. Совсем пустой. Без гулкости ожидания чего-то, а лишь унылой пустотой никчёмности, и безумного одиночества.
– Девка будет. – Ошарашенно пролепетала Нелька, бессильно опуская Олькины ладошки.
Она уже неделю выслеживала у вокзала свою пропавшую дочку, и, наконец, отловила еë у лотка с пирогами.
Олька зашипела на мать, зло оттолкнула еë, и убралась на перрон к таким же размалёванным девицам.
За шкаф к Светке и Соньке приблудило Машку.
Еë ранним утром принесла злая Олька, бросила охапкой на койку, и пошла.
Хотя… Она обернулась на проснувшуюся Светку, долго смотрела ей в глаза, и прошипела.
– Машкой назвала. Забирай. И дурой не будь…
На руках долговязой Светки болтались уже две девчушки. Уж больно нахожих в своей черноте и расхлябанности друг на дружку.
Но, если к Соньке разум не весь, но дошёл, то к Машке и того не прибыло.
Исчез куда-то и Сивый.
Поговаривали, что его за "марафет" прихватили, или за "сладким" застали…
Разное говорили. Разное.
Через пару лет из белой мерзлоты зимы на весенние прогалины принесло к нам во двор полинялого Сивого в его извечной кепчонке.
А незадолго до него, пришла домой Олька.
И как ни в чëм ни бывало, принялась помогать матери в еë нехитрой работе, возиться с дочкой, сёстрами, и полубезумной Марией.
Ну, вот так. Просто и без слов.
В тот день, когда вернулся Сивый, одноглазое Солнышко пригревало скамейки, слизывая лучами последний зимний тающий снег.
Нелька и Олька с вёдрами и тряпками, шаркая галошами, разбрелись по подъездам.
Нелька уже была не такая спорая, как раньше, и раздыхала она чаще.
Когда Нелька управилась с мытьём, она вышла во двор.
Пасмурно, а Солнышку, навродь, будто оба глаза подбили. И оно уползло в ветхие серые тучки.