Тут такой песок, что колхозу пришлось вымостить взвоз деревянными кругляками. И все равно скотина еле вытягивает телегу: колеса прыгают с кругляка на кругляк, и это так изматывает лошадей, что они нередко падают на колени. Когда же наконец, тяжело дыша, вскарабкаются наверх, еле стоят на ногах, клонятся друг к другу, совершенно обессиленные. Гордей, бывало, весной за сеялкой часов по пятнадцать ходил — понятия не имел, где у него сердце. А тут прошел с километр по песку да взобрался на взвоз — и хоть ноги протягивай. Вроде бы и не устал, идти бы да идти, но сердце стучит вовсю: как ни открывай рот, воздуху все равно не хватает. Стоит Гордей на мостике, который, опершись на два холмика, повис над глубоким оврагом, стоит — никак не отдышится. Может, просто старость пришла… Да нет. По закону о пенсиях не достиг еще старости. Правда, как-то прибежали ребятишки из школы, прямо во двор к нему прибежали: мы с вас, дядько Гордей, историю колхоза пишем… Пишите себе в поучение. Гордей жил без фальши… Что его руки наработали, что его спина вынесла — тут не только история колхоза, а, ей-ей, половина мира…
Отдышался Гордей, но продолжать путь не спешил. Перегнулся через перильца мостика, смотрит вниз и видит там, на дне, всякую всячину — то, что отжило, отслужило. Наверное, женщины фартуками да корзинами наносили: бутылки, жестянки, газеты, проволока, очистки, битая глиняная посуда, стекло… Торчит скрюченная верба, отравленная грязными водами, тянется к солнцу серая крупная полынь. Хотел было Гордей рассердиться на хуторян — «что ж это вы такие неопрятные, ржавчину разводите да гниль всякую», — однако передумал. А куда же ты в селе денешь этот хлам? Только в глинище либо в овраг. Пусть там догнивает, все лучше, чем под ногами.
Нынче день отдыха, дети из дому разошлись — дело молодое, повеселиться хочется, а ему выпало пасти. Гордей и рад. Похаживает с палкой в руках, как бывало в детстве, когда пастухом был. Ветер посеял между тополями всякие травы — с именем и безымянные, посеял и цветы. Растут на жирной почве, как из воды. Цикорий и после покрова синеет. Как нашел Гордей этот уголок, с тех пор и водит сюда свою коровушку — иной раз поутру, а иной раз и вечером, если засветло воротится от трактора.
Привязал корову к тополю — кормись. Расстелил пиджак под насыпью, которая отгораживает кладбище, кулаки под голову — лежит плотный мужик, щурится в небесный неоглядный простор, в голубую тишь. Где-то в стороне мелькнул стрелой реактивный. И лишь немного погодя загудели, задрожали, как стекла в грозу, и земля, и небо. Гордей увидел среди облаков дымчатый след, похожий на тот, который остается после коньков на льду. Проревел самолет, и опять тишина. Хорошо, что Гордей давно заметил одну любопытную вещь: облака всегда на кого-нибудь или на что-нибудь похожи; то они как стая гусей великанов, то точь-в-точь плавучие горы. Иногда напоминают бушующие толпы: будто люди толкаются, наседают друг на друга, каждый норовит протиснуться вперед… А если долго смотреть в одну точку, увидишь то, что захочешь. Гордей в такие минуты видит детские люльки, рушниками обвешанные, либо рожь. Повсюду, на сколько хватает глаз, колышется рожь. Шумит, играет… Крадучись, обступает тебя, обступает… Уж и шуму-то, почитай, не слышно, унесся в вышину. Колоски встопорщили колючие усики и что-то сонно шепчут, шепчут. Словно убаюкивают Гордея. А потом какая-то чудодейственная сила поднимает его, укладывает на облако, как на перину, качает-качает да и понесет над землей… Дремота мешается с явью.