Настал миг, когда мое сердце раскрылось, как у ребенка. Я пытался в самых жалобных выражениях поведать о своей тоске по родным местам, о том, как вначале находил в себе силы бороться с нею, заставлял ее умолкать, — но сил моих хватило всего на несколько дней. Сердце окончательно лишилось покоя, тоска грызла меня ежедневно, ежечасно. За что бы я ни брался, какой цвет ни увидел бы, какой звук ни услышал — все призывало меня, все вело сюда. Я больше не мог сдерживать себя — все напоминало мне эту долину, этот запах, которому суждено исчезнуть навеки.
Я был убежден, что сумел ее смягчить, разжалобить, и, окончив свою исповедь, вздохнул с облегчением. Она, моя Мечта, теперь успокоит меня, утешит, поддержит. Мы вдвоем будем гневаться на людей, разрушающих наши Мокловоды, хотя, конечно, и ребенку понятно, что разрушают не они, а иная сила — вечная сила движения, прогресса.
Но, взглянув на нее, я оторопел, я испугался ее глаз. Они стали точь-в-точь два синих луча и целились в меня как будто специально для того, чтобы превратить в дурачка, поднять на смех.
— Так вот зачем ты пришел!.. — нажимая на каждое слово, проговорила она, и брови ее сошлись в одну линию. — Ты ищешь челн своего прапрадеда и, не находя его, тоскуешь. Ты, забыв о всех своих хворях, помчался сюда любоваться чумацкими левадами, без которых не мог больше дышать. Тебя приводят в восторг почерневшие плетни, бескрылые ветряки, жлукта[1], балки, поддерживающие потолок, деревянные корыта и телеги, полотна, сермяги — все первозданное, все изначальное…
— Неужто тебе не больно?.. Не грустно оттого, что твой край умолкает?
— Брось сентиментальную философию. Будь рассудителен, попробуй помечтать. Ты и представить себе не можешь, какими станут наши места завтра, послезавтра… Через пять лет! Это наше единственное спасение — переселиться, обновить свой край и самих себя. Пусть быстрее корчуют, жгут, уничтожают: я — видишь? — с ними!.. Я ликую, когда горят острова, исчезают убогие хаты… — так злорадствует, говоря со мной, Призрачная Тень в образе Олены.
Я закрыл глаза, чтобы отгородиться от всех впечатлений и спокойно обдумать услышанное. А когда открыл — не увидел ее. Было тихо и голо. Воздух словно застоялся, он давил на меня. Казалось, мне накинули на шею петлю и нечем дышать. «Конец», — промелькнуло в голове: я знал, что сейчас начнется приступ удушья. Но ничего страшного не произошло. Меня отпустило, и я начал размышлять, пытаясь обнаружить последовательность в своих мыслях.
Это правда, что мы были небогаты — «Мокловоды-торбоходы». Всю жизнь берегли каждый грош, и одежду, и кусок хлеба. А все же редко кто не держал корову — гладкую сероукраинку. На коровах пахали, бороновали, на них возили сено, дрова — запрягали, как лошадей, потому что доились они только шесть месяцев в году. Телят не выпаивали, они оставались при корове, пока не вырастали. Годовалого теленка отводили в Городище или в Жовнин, продавали, и были в семье деньги, чтобы купить соль, мыло, керосин, а то и материю. Свиней выкармливали моллюсками, которых на Воинской косе (да и не только там!) было видимо-невидимо, так что, переходя вброд Сулу, сгребальщики сена нередко ранили себе ноги. Были у нас, правда, и единоличники. Их мы называли индусами (наверное, производное от слова «индивидуалист»). Эти держали лошадей, у них была телега, упряжь, были плуг и борона. Они обрабатывали свои и чужие огороды, иногда нанимались в колхоз, а больше возили по селам белую глину, которую степовики называют глеем, продавали грабли, плетеные корзины и вообще всякую всячину.