Зачем далекую молодость вспоминать, когда вон в сорок третьем на Днепре… С переправой очень торопились, ждать было невтерпеж — после марша сразу вплавь. Как раз напротив Табурища. Их с Никифором, опытных речников, определили в «отвлекающую группу»: дескать, замажем глаза фашистам, а тем временем наши основные силы быстро переберутся через Днепр ниже Табурища, около самой Келеберды… Так он, Веремей, форсировал Днепр до середины на своей собственной долбленке, в Варкином теплом армяке. И не то чтобы пожалел бросить армяк на берегу, хотя, правда, был он совсем не старый, — просто из-за суеты да всяких команд не успел об этом подумать. В чем был прыгнул в долбленку, так и поплыл. Кричал потом, просил помощи, да разве стрельбу и сильный ветер перекричишь? Уже саженей в сорока от того берега ухнуло что-то рядом — и долбленки под ногами как не бывало. Хорошо, что не растерялся, не ударился в панику. Лег на воду вверх грудью, нащупал петли на Варкином армяке, медленно освободился от него, отбросил прочь… Насилу-насилу, а все-таки перебрался на тот берег. Слышит — гульк! — а это Никифор, цепляясь то за выступы, то за лозу, пытается вскарабкаться на берег, чтобы скорей в атаку. Постойте, кум, постойте, давайте-ка вместе. Давайте не бросать один другого.
Ну тогда хоть причина была для простуды… А нынче неизвестно отчего, с бухты-барахты так придавило, что и не чаял выздороветь. Всю надежду возложил на Варкино лечение. Она постелила ему постель на теплом, укутала одеялом. Сидел Веремей под одеялом, давился паром от картошки в мундирах. На поду в распаренном просе ворочался с боку на бок, а помогло только кипяченое молоко с овечьим салом. На другой день отпустило. Осунулся Веремей, как после тяжкой работы. Может, надо бы еще денек полежать, да разве улежишь: один раз не сходишь в бригаду, не узнаешь как да что — словно и не жил в тот день…
Лучик молодого утреннего солнца неожиданно упал на стол, на Веремеевы руки, на его слегка улыбающиеся глаза, и разлетелись мысли. Оно и хорошо, что ветер распахнул ставни на боковом окне — пора в бригаду. Лядовский как раз наряды раздает.
— Пошел я, жена, — сказал Веремей, повернув голову к припечку, где она привыкла завтракать, и браво — на всякий случай — затопал к двери. — Коли не вернусь к обеду, подбрось корове сена.
— Ты хоть хлеба возьми да молодого сала.
— Не умру, даже если до вечера там пробуду, — переступив порог, ответил он уже из сеней.
На дворе солнце во весь горизонт. Веремей обрадовался ему, как радуются здоровью. Выпрямился насколько мог, — раньше-то какой гибкий был! — остановился посреди двора, весь озаренный солнечным светом. Лучи образовали вокруг его головы нимб: точь-в-точь святой, только что сошедший с картины.