Мужчины уже вдоволь наговорились, вспоминая свои солдатские одиссеи, рассуждая о том, как трудно было победить фашистов, ни дна бы им, ни покрышки. Теперь они молча курили. А женщины все еще шепотом толковали о «городской Людке, дочке кривой Марфы»: не нашла другого дела, как стать нянькой этому Лаврину, вылупку Якоба Нимальса.
Люда подняла глаза: дверь протяжно заскрипела, и вот уже шестеро мокловодовских мужиков стоят в комнате, готовые, ежели есть на то разрешение, рыть Лаврину яму. Девушка отрицательно покачала головой, показав глазами за окно на стройную, всем знакомую фигуру в военной гимнастерке, перетянутой широким ремнем, — на Прокопа Лядовского.
Пришла кривая Марфа, очень сердитая или, может быть, напуганная кем-то. Она сказала:
— Отойди от него, не позорь меня. Ты что, обручена с ним? Отойди сейчас же. Пусть на твое место сядет кто-нибудь из баб…
Люда сделала вид, что ничего не поняла. А быть может, в самом деле не расслышала слов матери, потому что за окном как раз заурчал мотор — подъехала машина. Неужели та, черная, с чужими номерами?.. Нет, это они! Они все-таки приехали — товарищ твоего детства Данилко со своей Марийкой. Приехали втроем в кабине молоковоза, который водит Васько… «Все, что действительно важно, происходит в сердце. Видимое прекрасно, но невидимое — в тысячу раз значительнее». Их привела сюда не видимость его смерти. Их привело то, что совершается в их сердцах. Хорошо это или дурно? Скорее всего, их будут бранить. Не вслух, конечно, — про себя. Данила можно понять: отец… Смерть Федора Лукьяновича на совести твоего рода, Лаврин. Но пока я рядом с тобой, они не посмеют упрекать тебя. Я найду на них управу. Дочери кривой Марфы, у которой тебе, как ты сам говорил, удалось обрести приют и защиту, нечего прятаться от людей: она сидит подле сына посульских плавней…
Данило с Марийкой и Васько Плютовский подошли вплотную к лавке, на которой вытянулся сухой, как камышина, Лаврин, и после короткой паузы положили ему на впалую грудь узкий кусочек дерна, пронизанного корнями еще зеленой, но уже не растущей травы. Из-за кого ты стал такой худющий, ради чьих утех испоганил свою молодость? Ничто не стоит ни сил, ни мук, ни страданий, если эти силы, муки, страдания не пошли на пользу родной, то есть самой прекрасной в мире, земле.
«То первое и последнее воскресенье, которое мы провели вдвоем с раннего утра до позднего вечера, прошло радостно и весело. Утро, хотя уже миновал спас, выдалось такое теплое, что Лаврин первый не утерпел и побежал на берег Сулы, чтобы искупаться. Тут я увидела, что все его тело покрыто синяками и шрамами и сам он сухой, как щепка. Потом мы бегали взапуски по лощине над ручьем, бегали, как весною дети, потому что хлынул слепой дождь и потоки мягкой небесной воды омыли нам головы и упали на землю, чтобы напитать корни растений. Радость распирала нас, мы вволю насмотрелись на Днепр, на его берега, на упорный труд людей, валивших деревья на острове. А люди смотрели на нас. К Лаврину вернулась некоторая живость, он даже шутил, подсмеивался над собой, над своей худобой, хвастал, что скоро поправится, поздоровеет — «если ты, моя любовь, будешь добра ко мне». Казалось, его тоска стала менее мучительной, начали затягиваться раны в сердце, но этой вспышкой жизни он только приблизил свой конец.