Лаврина Нименко обрядили в то, что обнаружили в заграничном саквояже, и перенесли в более просторную комнату. На другой лавке две женщины молча мерили аршинами суровое полотно. Отмерили длинный-длинный кусок, точь-в-точь погребальный. Все тринадцать аршин, на которых опускают покойника в яму. В окно лился дневной свет, на подоконнике лежали восковые свечи и сухие, лишенные запаха васильки. Доносились негромкие голоса. Мужчины стояли отдельной группой, женщины тоже, и никто ни разу не посмотрел на лавку, где лежал Лаврин. Зато поглядывали на очаг в саду: там весело потрескивал хворост под чугунными казанами, из-под крышек вырывалась пена — что-то варилось.
Люда сидела на табуретке около Лаврина и вспоминала три дня их короткой, как вздох, идиллии…
В тот вечер над Сулой он, казалось, нашел самого себя. Появился человек, перед которым Лаврин, мучаясь, терзаясь, что-то разрушая в себе, мог наконец открыться, мог выразить свою сущность. И он говорил. Говорил, как дышал, точно от рождения и навеки был влюблен в красоту слова:
— Завещаю тебе, моя добрая, веру и терпение. Ты не представляешь себе, какое это чувство — верить. Я завещаю тебе не себя, а вечную радость привязанности к родной земле. И не трать время ни на что другое. Тем более на поиски счастья за пределами родного края. Еще завещаю тебе веру… Веру в любовь, в справедливость. Всю жизнь верить в себя, в свою совесть, верить, даже когда кругом ложь, когда каждый день совершается насилие. Если веришь, ты — человек!
…Она сидела в прежней позе, лицом к окну, в которое лился здоровый свет дня, когда на пороге будто из-под земли вырос Прокоп Лядовский. Он обвел комнату усталым взглядом, сказал, обращаясь то ли к ней, то ли в пространство, что похороны могут состояться только с его разрешения, но и он, в свою очередь, должен получить разрешение сверху, поскольку подданный иностранного государства интурист Нимальс Лаврин (он же Карл) Якобович, прибывший в Мокловоды самовольно, разумеется, не является гражданином нашей страны, а значит, не имеет права быть похороненным на нашей земле.
Люда сидела на табуретке выпрямившись, с видом человека, которого ничто не интересует; глаза у нее были сухие, очень печальные, она не выражала ни согласия, ни несогласия с бригадиром. Лядовский, не взглянув на лавку, попятился к двери. Затем снова, на этот раз просительным тоном, повторил, что лишь по его распоряжению выроют могилу, сколотят гроб, а также сделают все прочее, из чего складывается христианское погребение… С тем и вышел в сени.