Проходя мимо бывшего Прокопова подворья, Данилко поздоровался заспанным голосом. Я обратился к нему (зачем?) с каким-то случайным словом, и он смущенно остановился на минутку. Вероятно, только ради того, чтобы удовлетворить мое любопытство.
— Вот ты какой! — воскликнул я.
Разговор не вязался. Данилко выжидал; наконец, смущенный затянувшимся молчанием, глядя в землю, тихо уронил: «До свидания» — и со всех ног побежал от меня в бригаду.
Я скатал свою постель, бросил ее на подводу, примостился между Прокоповыми кадками, лавками и кроватью и выехал со двора, который уже успели разровнять, — что там разровнять, прямо-таки разгладить, как и распорядился приемщик, санитар по переселению…
До Малярки я добрался благополучно, приехал заблаговременно. Но большинство подвод уже стояли обозом, одна за другой. Я еще с вечера знал, что мое место впереди: лошади у меня вроде получше и хорошо знают дорогу к большаку. Да к тому же как-никак бригадирова подвода, а бригадир и здесь должен указывать путь.
У пожарной каланчи толпой стояли переселенцы и, задрав головы, молча следили за Василом Дымским (Данилко — внимательнее всех). Я узнал Васила сразу, с первого взгляда: распахнутая на груди рубаха в красную и голубую клетку, солдатская фуражка (таких в Мокловодах было всего три: еще у Лядовского и Антипа Лемишки) козырьком назад, чтобы не свалилась с головы, босой (сапоги его держал Данилко). Васило лез наверх по внутренней лестнице. Вот осталась позади электрическая лампочка, на которую мы с Прокопом ориентировались, возвращаясь вчера вечером с «последнего помола». Васило протягивает руку, берется за древко флага. Можно было бы снять флаг и раньше, но Прокоп то не решался это сделать (на хуторе еще жили и работали люди), то выбирал наиболее подходящий момент. Сейчас этот момент настал: из Мокловодов переселяются почти все. Так пусть же их флаг снимут у них на глазах.
Васило медленно спустился на землю. Намотал флаг на древко и передал его Прокопу Лядовскому.
Все пошли к подводам. Снова усевшись между кадками, лавками и кроватью, я первый дернул вожжи, направляя лошадей на дорогу, ведшую к Плавистому. А там через сосновый лес рукой подать до Мозолеевского большака…
Через несколько минут я решил оглянуться. Обоз растянулся на целых полкилометра. С натугой, пофыркивая, шли лошади. Колеса со скрипом взрезали песок, и над обозом стоял мерный нестройный шум. Не грозный, не зловещий — нет, успокаивающий, как колыбельная песня. Милый, как звук родной речи после долгой разлуки с нею.
А быть может, это шумела у меня в висках кровь. Шумела оттого, что в самое сердце били и били колокола прощания.