А остальные колокола — числом три — звонят на праздник, они задорные и веселые.
Задумался Васило, да так, что и сам за своею думкою не поспеет. Затаил дыхание, весь напрягся, но не успел поразмышлять как следует — внезапно в голове поднялся звон. «Угадай, в каком ухе звенит?» — чуть не произнес он вслух. Такое уж было поверье: если угадают — твое желание исполнится… С земли донесся шорох, топот, хлюпанье воды. В кроне явора завозились вороны, пропищала какая-то другая птаха… Издалека, со стороны Днепра, долетал шум тысяч фонтанов. Этот шум заглушал звон в голове, накатывал волнами, мешал слушать, наполнял звуками пустынные окрестности.
Между Дубровьем и Мокловодами издавна пролегала земляная гать — высотой в плетень. Никто теперь не скажет, кто ее сделал и почему она со временем стала такой широкой, что на ней свободно разъезжаются подводы с камышом или сеном; по обеим сторонам ее росли и засыхали толстые вербы и высоченные осокори, а поодаль, на пригорке, защищающем от воды низко расположенное подворье Васила, стояла Набочина мельница, она же просорушка и сукновальня. Словом, гать надежная, крепкая, и вспоминали о ней только по весне. Особенно если зима выдавалась снежная, а снег таял внезапно; тогда река выходила из берегов, крушила их, заливала долины, болотца, балки, выбоины, канавы, все прибрежные плавни, образуя настоящее море — безоглядный водный простор с многочисленными островками, и море это стояло порой целый месяц. Но страшнее всего было, когда солнечная воздушная буря преждевременно срывала льды на Суле. Опьянев от весны, Сула ставила торчком гигантские плахи льда, где-нибудь на повороте, в узком месте, преграждала сама себе течение и разливалась, неся на поверхности льдины, сметая все на своем пути.
В последние годы начали перед половодьем нанимать деда Шептия: он день и ночь с колотушкой в руках ходил дозором по гати, следил, как ведет себя река. В одном месте, как раз напротив жилища Сидора Охмалы, гать жалась к воинскому кургану; тут ее нередко повреждали телеги, и оттого просачивалась вода, так что в конце концов образовалась канава метров в пятьдесят шириной.
И случилось, что Шептий проворонил беду (слишком поздно поднял тревогу, колотя своей колотушкой), волны устремились в пролом, радостно беснуясь, терзая, руша несчастную плотину, долгое время бывшую причиной их неволи. А уж что касается мелких гатей, которых в Мокловодах, почитай, сотни, по нескольку подле каждой хаты, то они, конечно, не могли противостоять обезумевшей стихии.
Васило все сидел на балке в колокольне, прислушиваясь к шуму, и не заметил, как шевельнулась веревка от самого тяжелого колокола, только, болезненно, вздрогнул при первом ударе. Колокол, набирая силу, гудел толстым, будто связка пеньки, голосом, и уже невозможно было считать удары — они слились, как вода, как пламя, это был сплошной стон, какой, наверно, исторгал из своей души тот, кто стоял в ту минуту внизу, под колоколами, и упорно бил сполох. Спасаясь от разрушительной силы этих гудящих звуков, сын пономаря то затыкал пальцами уши, то широко разевал рот, словно вопя что есть мочи, но это почти не помогало, и в конце концов Васило, забыв все опасения и страхи, быстро сбежал вниз по перекладинам лестницы, во мгновение ока протиснулся в узкое оконце и бросился к ветви явора, спускавшейся на церковную крышу.