— Ты, твое благородие, меня не так понял. Я тебе не местью грозил. А к закону призвал. Не слыхал я, чтобы Столыпин — ваш министр — бить людей позволял. У меня друзья есть. При деньгах. Адвоката наймут. В газетах про твои зверства пропишут. Оно тебе надо? Чего ты на меня взъелся? Кучер этот первый напал. Я и не покалечил его, только отбивался.
Фрол сразу отметил про себя это наглое «ты», прозвучавшее от «крестьянина» Кузнецова, и мысленно сделал еще одну отметку, подтверждающую, что перед ним далеко не простец, а зачем-то скрывающийся под чужой личиной образованный и привыкший к иному обращению, строго на «вы», разночинец, а то и вовсе человек «из общества». Смущало одно. Почему в таком случае «товарищи» не озаботились смастрячить поддельный паспорт или того проще — раздобыть настоящий.
— Ловко плетешь, говорю же, грамотный, сукин сын. Вона уже и друзья у него появились, а что только что говорил, мол, никого не знаешь в Омске? Ниче, скоро по-другому запоешь. Дай время. — Ухватив Славку за руку, Канищев вздернул его на ноги и поволок, держа за шиворот по проходу к небольшой камере в темном углу подвала. — Раз ты политический, то с другими арестантами тебе разговоры весть не положено. Таким, как ты, одиночка обязательна. Недельку покукуешь в карцере, а там, глядишь, и за ум возьмесси.
Открывая дверь и гремя связкой ключей, околоточный словно специально, громко и отчетливо, сказал, обращаясь к Вяче.
— Свезло тебе, террорист. Собственный апартамент почитай. Вишь, и искать угол не потребуется. Сидеть тебе долго, так что обживайся. Лицом к стене, стой смирно.
Фрол Фомич снял с Хворостинина наручники и, втолкнув его в промозгло-затхло-вонючую тесноту камеры, захлопнул дверь, лязгнул задвигаемый засов, провернулся в скважине давно не смазанного замка ключ, и лишенная окон яма карцера разом погрузилась в кромешную тьму. Послышались тяжелые шаги полицейского, постепенно затихающие и удаляющиеся. Славка остался один. Совсем один.
— Это да, это я молодец… Садитесь, пять. — С горечью пробормотал Вяче. Он поднес руку прямо к глазам и, не увидев собственных пальцев, только теперь осознал, что ближайшие часы и дни ему придется жить подобно слепому кроту, ориентируясь наощупь. Но больше темноты досаждала вонь и духота. Делать нечего, пришлось притерпеться и к этому. Тело почти сразу начало чесаться от укусов блох. Отовсюду слышались тихие шорохи и поскрипывания.
Спустя недолгое время дверь камеры отворилась, выставленная на слабый огонь керосинка в руках в руке полицейского в первый миг ослепила Вяче. Проморгавшись, Хворостинин признал в темной фигуре полицейского урядника, к которому у него уже закипала жаркая ненависть. На этот раз в руках его мучителя оказался бумажный сверток с продуктами.