— Вот, Кузнецов. Купил тебе жратвы. На все твои деньги.
— Спасибо, конечно, только тут самое большее на рубль, а вы у меня, господин урядник десятку взяли.
— Не хочешь брать? Отказываесси? — Фрол Фомич насмешливо глянул на Славку.
Тот миг поколебался, а потом отрицательно качнул головой.
— Нет, не отказываюсь.
— То-то же. Тогда заткнись и благодари за щедрость. А чтобы больше не заикался, держи мелочь, навроде сдачи.
И он небрежно бросил на пол горсть меди. Монеты, звеня, раскатились по щелястым доскам, но оба даже не обратили на них никакого внимания.
— Господин околоточный надзиратель! — негромко окликнул он собирающегося уже захлопнуть обитую железом дверь карцера Канищева. Тот, словно ожидая заранее такого развития событий, остановился и бросил:
— Ну что тебе, Кузнецов? Говори, не задерживай. — В холодных глазах его читался некоторый охотничий интерес, пополам с пренебрежением к предполагаемой слабости едва успевшего попасть в заключение арестанта. «Быстро же он спёкся. Знаю я таких. Интеллихенция, ети их в коромысло. Поди, надумал начать каяться и признаваться в своих преступных умыслах?»
— Шефом какого полка является король Богемский?
— Лейб-гвардии Кексгольмского Императора Австрийского! — сам собой выскочил чеканный ответ из уст старого служаки.
Фрол поневоле даже подобрался, вытянувшись во фрунт и втянув живот, на миг окунувшись в прошлое. Ему даже помстилось, что стоит он на плацу перед своим командиром, грозным генерал-майором и георгиевским кавалером Василием Александровичем Нарбутом.
— А ведь точно. Как я мог забыть? Кажется, ему в девяностых пожаловали права Старой гвардии и разрешили именоваться лейб-гвардейским? — Славка даже прищелкнул пальцами и сделал жест, изображая пистолет, ткнув указательным в околоточного, оттопырив большой палец вверх. Потом качнул тяжелой головой, — Всё, вопросов больше не имею.
Канищев постоял несколько секунд, не в силах выбрать: или схватиться за револьвер и расправиться с наглецом, или до полусмерти избить. В конце концов, он плюнул на грязный пол камеры и шумно захлопнул дверь, лязгнув засовом и гремя связкой ключей. Грохот подкованных сапог по кирпичам еще некоторое время доносился до вновь оказавшегося в кромешной тьме и одиночестве Хворостинина.
Никакой лавки или нар в карцере не имелось. Просто голый пол, еле прикрытый прелой соломой. В углу поганое ведро для отправления естественных нужд, от которого шла почти нестерпимая вонь. Но постепенно Вяче, что называется, притерпелся и принюхался. Сел на пол, прислонившись спиной к стене, плотнее застегнул пиджак и, прикрыв глаза, принялся вспоминать все хорошее, что только мог. Не так и мало вышло за двадцать пять лет жизни. Но почему-то чаще всего на ум приходил образ прекрасной Вареньки Белозеровой. И, несмотря на всю мерзость камеры, он молча сидел и улыбался.