На лестнице стоял цветной полумрак. Как клавиши, поочередно утопали в нем красные и синие тени. Я вспомнил, что надо позвонить на работу, все равно опоздаю. Было еще рано. Институт провалился в небытие. Кажется, я готовил статью к печати. Или не статью? Или не готовил? Не помню. Золотой луч перегораживал площадку. Я прошел сквозь. Дверь была заперта. Я подергал ее, брякнула ручка. Ольга дала мне ключи. Я не попадал в замок. У меня деревенели пальцы. Я очень нервничал.
Коридор рассекали шпангоуты желтого света. Словно окаменелости. Костяк кита. Тошно было смотреть на этот склеп.
Я был здесь вчера.
Я вошел и ударился обо что-то. Выехало железное ведро, закопченное, будто его держали на костре. Я, чертыхаясь, тер ушибленную голень.
— «Ну это еще не совсем худо», — негромко сказали над самым ухом.
Я так и подскочил. Завертелся на месте. Полосатый коридор был пуст, из глубины его, из желтых ископаемых ребер, тянул душный сквозняк. Я отодвинул ведро, перепачкав руки. Оно было до краев набито сажей.
Похоже, что бумагу здесь жгли долго и основательно, скорчившиеся листки уминали, а сверху клали следующую порцию. Жгли прямо в квартире: на слепых обоях крыльями ночной бабочки чернели большие бархатные пятна.
Весело тут у них, подумал я.
Позвал.
Никто не откликнулся.
Было тихо, как в аквариуме.
— «Дурень! дурень! дурень!» — неожиданно закричали где-то под чернильным потолком.
Захрюкали, завизжали, залаяли целой сворой голодных собак. И обрезало.
Я опять подскочил, чуть не упав. Бешено колотилось в груди.
Наверное, это те голоса, о которых говорила Ольга.
Любой бы испугался.
У меня было сильное желание повернуться и больше никогда не приходить сюда. В конце концов! Я с досады пнул ведро и тут же запрыгал на одной ноге, шипя от боли. Танец был короткий, но энергичный. Отрезвило в момент. Я решительно пошел по коридору, прихрамывая и употребляя вслух различные выражения. Свет из открытых проемов волнами обдавал меня: вспышка — темнота, вспышка — темнота.
Лишь бы Антиох присутствовал.
Антиох присутствовал. Он присутствовал за столом, откинувшись и надменно задрав подбородок.
Он думал.
Тоже — Демокрит.
— Привет, — хрипло сказал я.
Он, кажется, кивнул.
В комнате был относительный порядок: книги ровными рядами стояли на полках, дикая машинопись исчезла. Видимо, ее и сожгли. Это как-то настораживало. Только на полированной поверхности стола лежали три аккуратные страницы.
— Надо поговорить, — не разжимая зубов, сказал я.
Мне не нравился мой голос. Он дрожал. Я злился на себя и на Антиоха. Я вдруг подумал, что ему все известно. Я ненавидел его в эту минуту.