Фамилия военного была — Пирогов.
— Это вы? — спросил я.
Поручик затрепетал ноздрями.
— Помилуйте, сударь, как бы я мог? Жестянщик, сапожник и столяр, — с невыносимым презрением сказал он. — А в тот день… отлично помню… Я находился в приятном обществе… У Аспазии Гарольдовны Куробык. Не изволите знать? Благороднейшая женщина…
— Книгу возьмите, — попросил я.
Поручик сделал отстраняющий жест.
— Как доказательство клеветы. — Расширил бледные глаза. — Не ожидал-с!.. Честно скажу, сударь: уважаю искусства — когда на фортепьянах или стишок благозвучный, художнику Пискареву — наверное, слышали? — оказывал покровительство многажды. И сам, в коей мере не чужд…
Он выпятил грудь так, что рубашка разошлась, картинно выставил руку и прочел с завыванием:
— Ты, узнав мои напасти, Сжалься, Маша, надо мной, Зря меня в сей лютой части, И что я пленен тобой.
— Многие одобряли. У нас в полку. Генерал прослезился… А вы, сударь, случаем, не поэт?
— Это Пушкин, — сказал я. — Пушкин написал.
Поручик отшатнулся.
— Украл! — страшным шепотом произнес он. Схватился за жидкие волосы и несильно подергал их. — Слово чести! Вот ведь — сочинить не может, так непременно украсть!.. Я его — на дуэль!
— Мяу! — пронзительно раздалось за моей спиной.
Я оглянулся. Тот самый кот сидел на середине прохода. Задрав морду, буровил меня зелеными глазами — ждал мяса.
— Брысь! — топнул поручик. Вдруг успокоился. Вытер лоб грязным платком.
— Сами видите, сударь, что делают. Позор на всю Россию. А у меня знакомые: корнет Помидоров, князь Кнопкин-второй, госпожа Колбасина — в нумерах на Стремянной. Я же не могу… Тираж сто тысяч! Ой-ей-ей!.. Ну зачем такой тираж? Это же сто тысяч людей купят. Конечно, не все из них грамотные. Которые и просто так. Но благородные прочтут.
— Мяу!
— Значит, сударь, — нервно сказал поручик. — Чтобы опровержение в газетах. То есть, мол, прошу поручика Пирогова не считать описанным в такой книге…
Я покорно кивал — будет исполнено.
— И дальше. Войдите в положение. Мне полагается квартира и прочее. Опять же провиант, жалованье — кто выдаст? И как я тут считаюсь — в походе? Тогда лошадь и кормовые. А денщик мой там застрял. Между прочим, сволочь страшная: пропьет все до нитки. Как есть. Останусь в чем мать родила — в одном мундире.
— Поможем, — заверил я, сильно тоскуя.
Он поднялся на цыпочки и вытянул тонкую шею.
— Так я могу надеяться?
— Ну конечно. Человек человеку…
— Вашу руку, сударь! — воскликнул поручик.
Пришлось дать. Ладонь у него была теплая и влажная. Он долго тряс. Тыльной стороной вытер слезу — которой не было. Сказал взволнованно: