— Да, — с печальной усмешкой говорит Миша, — уже два раза.
— А я так до сих пор и не нашла в себе сил сходить к нему на кладбище, знаешь? — тихо шепчу я, мельком взглянув на него. — А ведь я так виновата перед ним. Он ехал за мной, представляешь? Ему я звонила в ту ночь. Он единственный, кто взял трубку и без колебаний согласился мне помочь… Но он разбился. Я не ожидала, что обретя друга, так быстро его потеряю. — В моем голосе нет печали, тоски, в нем лишь легкая, невесомая грусть от воспоминаний той ужасной ночи.
— И ты винишь себя, — понимающе кивает мужчина. — Но не стоит. Это жизнь. Такая, какая есть. В ней неизбежно кто-то умирает, случайно ли, иль нет, но… знаешь, я верю, что так задумано Вселенной. От нас, быть может, многое зависит, но только не смерть. Те, кому нужно уйти, уходят. Независимо от того, хотим мы этого или нет. Больно нам, оставшимся здесь на земле, или нет. Я правда верю, что нашей вины в смерти родного человека нет. Ведь если бы было иначе, можно было бы сойти с ума. А это слишком жестоко для Вселенной: убивать людскую душу живьем. Когда она сама в свое время с любовью эту душу создавала. — Его голос пропитан огромной тоской и грустью.
— Кого ТЫ потерял? — догадываюсь я, повернув к нему голову.
— Жену, — после очень долгой паузы наконец произносит Михаил. Склонив голову, пинает ботинком очередную мелкую сухую ветку. — Пять лет назад.
Пять лет назад. И сколько же ему сейчас лет? Тридцать? Тридцать пять? Так и не определишь сходу.
— Сожалею, — говорю я, стараясь вызвать в себе крохи сочувствия, чтобы не выглядеть совсем уж бессердечной.
Он резко поднимает на меня глаза и ловит чуть хмурый, почти непроницаемый взгляд.
— У тебя пустота в глазах, я только сейчас это заметил. Ночью особо не разглядишь… Как так вышло?
— Жизнь потаскала, и поверь, она бывает жестока. И душу тоже убивает живьем. Наивно полагаться на кого-то там, — я устремляю глаза ввысь, — наверху.
— Может быть, ты права. — Он пожимает плечами. — Только так жить легче, почти не больно.
— Знаешь ли, мне тоже уже давно не больно, — копируя его движение, тоже пожимаю плечами.
— А вот твои глаза говорят об обратном, — заявляет он, в кривой грустной усмешке приподняв уголок рта. — В них как в смоле застыла боль, будто затвердела навеки. Она там слишком давно, верно? Потому-то ты ее больше не замечаешь, привыкла нести ее в себе, слилась с ней, перестала ее замечать. А вот постороннему человеку очень даже прекрасно видно. Пустота в глазах — верный признак застаревшей боли. Думаю, любой это знает, и любой неравнодушный в беседе с тобой заметит эту боль и возьмёт себе на заметку. Он может сказать об этом вслух при встрече, как я тебе сейчас, а может тактично промолчать, чтобы позже сделать все возможное, чтобы исправить это, зажечь в пустых глазах свет, избавив тебя от боли.