– Еремей скоро, Сидорушка, за травами пойду, ты до осени дома, родненький?
– Дома, милая, чи не скучала, гонишь? – приобнял жену, как медведь неуклюже завалил ее в сенник. Марфа колокольчиком засмеялась.
– А шо скучать? Людей полна хата, без продыху. Жалобщиков тоже хватало. Брехали по деревне, коровы у Дуньки дохли. Та тож я виноватая. Кто ж еще. И Марфа страстно поцеловала мужа в губы, уняв дыхание, прошептала на ухо:
– Хоть ты так не думаешь, и то услада моему сердцу. По што Бог гневается, детишек не дает?
– Все будет, горлица моя, даст Бог, – муж утер слезинку с зардевшейся щеки любимой.
Каждый год на Еремея – Запрягальника Марфа ходила в лес. Наполняться первородной силой. В ту ночь, на 1 мая по-старому, луна убыльная освещала серебром тропинку к горке с тремя березками у родника, что оживал по весне. Девушка взяла ножницы портновские, медные. Муж в городе смастерил диковинную штуковину в кузне. В корзинке спрятала их под тряпицами с розжигом и кувшином глиняным. И побежала босиком по шелковистой траве, шелестя юбками. Березки, словно приветствуя сестру кровную, протянули к ней белые руки, обнимались. Марфушка развела костёр, тот заискрился, побухтел как старый хрыч и разгорелся. Осветил ее точеную фигурку в белой ситцевой сорочке. Распустила волосы смоляные и с криком сиганула через костёр. Звездочки от угольков взвились вверх. Марфа прошептала заговор. Собрала почки берёзовые, завернула их в траву, сделала клубок, черной ниткой перевязала. На защиту дома. С травинок тряпицей собрала хрустальную росу, в кувшин отжала.
«Хороша чертовка», пожевывая ивовый прутик, поправил штаны между ног Гришка, скрываясь за соснами.
– Марфушка! – зычно гаркнул он, выйдя из лесного укрытия. – Знаешь, шо бабы гутарят за тебя? Ты как ворон: – на чьей избе сел, на той и накаркал».
– Гришка, ты шо ли? – Дунька подвернула юбки, замотала узлом выше колен, и зашла в прохладную воду. – Навищо распупонился до исподнего, мужа чай не схоронила ишо, – женщина залилась смехом, закинув ведро на пеньковой лохматой верёвке подальше в стремительную реку. Парень, чертыхаясь и сквернословя, натянул мокрые льняные штаны, которые тут же прилипли к ногам.
– Лярва ента, медведя' призвала. Думал, коней двину со страху, когда зверюга, в два моего роста, своими когтищами замахнуВся, – Гришка, махнул выгоревшим чубом, примял засаленной кубанкой.
Дунька цокнула языком, лихо вывернула полное ведро из быстрого водного течения, наполнила второе:
– Чую, енто все к ведьме вертается! Як приговорила муженька моего, кажет давече: уйдет, мол, не вернется! Ворона глазливая, поперёк горла им, видать, наши деньжищи, шо Лазарь мой тамочи срабатывал. Ты, обожди! Лютую мы тёмную ей задумали. Все соседи в шею гнать задумали гадюку, – уже вполголоса добавила, – Завтрева, побачишь! – женщина презрительно скривила рот.