И вот, набравшись сил и сноровки, дятел метко склевал-таки, наконец, виноградину. И волна, яркая звонкая, как первый глоток весны, сбила его дыхание. Столько солнца было… В одной только ягоде! Столько жизни… Дятел замер на месте, подобно колибри, а после, в пике, едва не выбив кирпич из стены дома, взмыл повыше и, прижав крылья к бокам, позволил себе упасть. Совсем немного. Недалеко. У самой земли он лениво потянулся и, нежась в волнах тумана, потёк в гнездо.
Из кустов за ним молча наблюдали красные от гнева снегири, бледный в ярости поползень и покрытые зелёной плесенью злости синицы. Дятел заблаговременно разогнал их всех. Последняя ягода, что досталась ему, стоила всего виноградника. Это была ягода счастья. И знал об этом не только он один.
А раздосадованная мышь принялась скандалить. В горячности хватала всё, что попадалось под руку и тут же отшвыривала от себя. Под рукой у неё оказывались то пустые фантики ягод и семян, то касты виноградных ветвей, а иногда и приготовленный жарким осенним солнцем изюм. Мышь отбрасывала подальше от себя и его. Заметив же, что избавилась совсем не от того, от чего желала, сердилась пуще прежнего и пыталась откопать замершую в брезгливой гримасе ягодку… Увы, той отыскивалось более укромное место, чем прежде. Но даже если бы вяленая телом тепла виноградина и нашлась… Всё это было бы не то и не так. Безо всякого удовольствия. Без ощущения счастья, которого так хочется достичь всем.
Утро вечера мудренее…
Луна рассматривает утро сквозь разомкнутые осенью гардины леса. Глядится в него. Ветер гладит её по бледным щекам. Треплет кудри облаков и откидывает их на стороны, открывая полный и, в тот же самый час, измождённый лик.
– Простите, – шепчет ей ветер на ухо, – но вы смотритесь утомлённой.
– Да? – пугается луна, и в попытке отыскать зеркало, тщится оборотиться.
Впрочем, даже если бы ей это и удалось, амальгама вод помутнела. Испорченные морозом, что подловил тайную минуту волнения и без стыда предъявил миру, не годились они на то, чтобы отразить достоинство или порок.
В попытке подсобить, рассвет сделал свет ярче. Луна зарделась. Быть на виду столь очевидно оказалось неловко. Ночь берегла её, принуждая смотреть больше под ноги, чем вверх.
Не в состоянии справиться со стеснением, луна отступила. Так глубоко, сколь смогла, а тень дня, сжалившись, укрыла её от любопытных.
И в распоряжении луны было бы время. Для себя самой! Если бы не то обстоятельство, что её уже ждали. С другого боку земной суеты и слёз.
Она была нужна всем. Как наперсник восторгов, как соглядатай чуткий в томлениях страсти ли, страха… Не ровно ли всё? Паутина страданий тоньше лунного луча. И кому, как не ей, что клубком шерсти снуёт округ, разбирать к утру всё, что сплетено? И фанфары рассвета получат-таки награду свою. А ей вновь: сострадать и жалеть… о хорошем.