Со стороны можно было составить мнение о том, что белолицая луна несомненно и безмерно добра, а тем, как она подглядывает сквозь мыльную пену кроны дерев, желалось любоваться часами, не отрываясь ни на одно мгновение. Если бы только иногда она не изменяла своему благодушному настроению, не отступала со скучным, растерянным выражением, а после, скользя по тонкому льду небосвода, не взирала на всех грустно, недоумённо, от чего становилась заметна худоба её щёк и серые тени под глазами.
Было неясно и удивительно, как луне удаётся скоро делаться иной, – просто так, за один лишь оборот, за скорый взор мимо. Если бы кто спросил об этом у неё самой, вряд ли б она ответила верно. В ней не было ничего от того звона, который слышится непонятно откуда, беспорядочно и назойливо. Откликаясь колоколом радости и бедам иных, на всякое, вольное или невольное прикосновение, она наделяла капелькой счастья любого, а горе делила поровну, на всех…
– …про таких говорят – человек настроения.
– А то, что она бестелесна или даже вовсе не человек, это как?
– Так и что ж? В прочих – ничего, кроме тела, и ничего, живут.
Стены Кремля простираются намного дальше Красной площади.
Они везде, где помнят о тех, кто сражался за страну и чтят их не словом, но делом…
Улица моего детства была не слишком широка. Толстая корка несвежего асфальта с крупными кусками гранита, блестела на закате каждого дня, словно лунная дорожка. Высаженные по краям тополя – мои ровесники, росли быстро, и вскоре я уже не мог дотянуться, чтобы погладить их по макушке. Над верной дорогой улицы, расправляя все её складки, усердно трудилось солнце и разгладило однажды так, что мне оказалось легко оставить на ней отпечаток ладошки, а, заодно, и след подошвы стёртой, обтянувшей пальцы сандалии. Тогда мне казалось, что это на века.
Чуть позже, корни тополя, шутя, поддели дорожку снизу, растопырив на серой, выпачканной землёй пятерне корней, а мороз довершил дело, шлёпнув поверх звонкой ледяной палкой, от чего асфальт полопался и стал походить, скорее, на черепаший панцирь, нежели на путь куда-либо. Мои следы тоже растрескались и потеряли очертания, но бегалось по дорожке было всё ещё здорово, с сочным ощущением радости и жизни, без раздумий ни о ком, кроме ветра, который всегда отставал, да из зависти ставил подножки. Сбитые от того колени надо было непременно сильно сжимать, дабы остановить стыдные слёзы, и чтобы вышла заодно кровь. Та быстро застывала, превращаясь в коричневатую глазурь. И да, – от того-то у всех ребят на моей улице были шоколадные от ссадин коленки.