Чуть утро разбавило небо молоком рассвета, стало ясно, что пора вставать. Шторы небес, на удивление, оказались распахнуты. Солнце, вперив взор в округу, разглядывало её, словно впервые. Нехотя и невнимательно сушило развешенные влажные ветки деревьев да разбухшие за зиму дрова, что выглядывают из-за угла сарая. Более всего, нравилось ему забавляться, выжигая вензель своего имени на ледяной корке крыш. И те, не в силах терпеть боли, не в шутку рыдали:
– С-с-солнце… не с-с-стоит…с-стоять…с-слепишь…
А солнце всё топталось на одном месте и кривило губы, презрительно смеясь.
Если отрезать нижнюю часть пейзажа, то могло показаться, что наступил самый напряжённый день весны. Когда всё вокруг, что удерживало дыхание по-над берегом зимы, готово было выдохнуть, наконец. И заполнится ветер арбузными запахами юной травы, солёным липким ароматом почек. И щёлкнут их хищные клювы, разверзнутся навстречу теплу, выставив напоказ ядовито-зелёные язычки листьев. И без надежды уберечься, будут отравлены они, и низвергнуты, да падут к подножию ствола. В сочную сырую…зарёванную землю.
Ярок день. Непосильно ярмо его жадной ярости. Страсти, которой не миновать. Коей жаждет, истосковавшись всё, что вокруг. То, к чему ночь, очернив привычно, приложит свои холодные руки ввечеру. Чтоб обогреться. Она тоже утомлена. Несговорчивостью и холодностью своей.