– А Пушкин из Зарайска? У нас живёт? – поинтересовался Иван. – Знакомая фамилия.
– Ну да, – подтвердил киномеханик. – На вокзале бомжует. Там на скамейке стихи свои пишет. Потом в Москву отсылает. И ничего. Любимец народа.
– Ладно, – оживился Иван. – Пойду в редакцию. Обзовусь писателем с порога.
– Всё получится, Ванёк, – киномеханик сдержанно прослезился. – Не боги горшки обс–т… Давай!
В редакции председатель литературного объединения нашелся через полчаса.
Прятался от главного редактора в тёмной каморке фотокорреспондента. Потому, что наврал в статье всё, кроме заголовка. А норма вранья – только половина статьи. То есть на «ковре» получает разнос с упоминанием мамы и родни, гонорар накрывается тазом, отпуск переносится на мартябрь. Накрывается, стало быть тем же тазом. Всё это литературный специалист рассказал мужику, которого встретил в коридоре. И только потом стал в своём кабинете очень увлеченно слушать Ваньку.
– Да… – задумался он и достал из-под стола книжку. – Вот, дарю для уважения к нашему, а теперь, возможно, и вашему литературному объединению. Ну и, не скрою, – к моему таланту. Это – моя двадцать седьмая… Про охоту на диплодоков и археоптерисов в лесах Северного Кавказа. Называется «Чтоб ты сдох, диплодок!» Ярко?
– Ой, аж слепит! – приластился Ванёк. – Ну а мне-то когда начать книгу писать? Я буквы знаю все. К утру напишу и прибегу.
– Сперва автобиографию напиши, без неё ты не писатель, а чухонец безродный – сказал мужик строго и руку протянул. – Валерий я Петрович. Воробьёв. Ну, а ты – Ваня. По роже за секунду считываю. Тоже талант, кстати. Ну, флаг тебе в руки, дышло тебе в нюх! За работу! Благословил, считай.
Дома Ванька закрылся на щеколду в своей комнатке и сел писать автобиографию. Ночью он метался по дому, будил объевшихся братовьёв и папку с маманей, но сил заорать на дурака у них не было. Ужин карбонатом, тремя разными сервелатами, баварскими сосисками и сливовой наливкой подавил их сопротивляемость ко всему, кроме сна. Иван знал, кто он есть в действительности, но никому никогда не говорил. Боялся. В СССР его могли понять не так или не понять вообще. А это могло кончится плохо, причём гораздо раньше, чем Ване хотелось.
Утром он прибежал к Воробьёву голодный, в одном ботинке и на лице имел выражение человека невинного, но несчастного, только что до смерти замученного в подвалах КГБ.
Воробьёв достал из шкафа водку, хлеб и кусочек сала. Налил, выпил, занюхал салом, открыл тетрадку и начал читать без выражения на опытном лице литератора, который перелопатил тонны похожей макулатуры по обязанности секретаря литобъединения.