Одновременно исчезло притяжение, оставив невнятную пустоту, оборванные гормональные нити и фрагменты воспоминаний.
Я курил в туалете и бессвязно бормотал, вызывая в утомленном сознании сочетания слов, несущие все признаки стихотворения.
Мне нравился фокус появления из пустоты стихов, наполненных определенным смыслом и гармонией. Иногда получалось забавно:
«Забыл проснуться или заснуть,
а взгляд побежал за окно и выше,
плавно ворочаясь, как ртуть,
впитывая в себя облака и крыши.
А мне так сильно хочется спать,
но я почти ничего не помню,
то ли в Киеве скрипит кровать,
то ли пил со шпаной в Коломне…»
Однажды в голову пришла загадочная строка «я подсмотрел лицо твое, когда токкату ты играла», хотя Неля всего лишь раз играла на пианино и пела: «Мне нравится, что вы больны не мной».
Я понял, что поэзия вне слов, а музыка в молчании, но не стал углубляться в озаренную на миг тьму – некоторые мысли нужно чувствовать, а не понимать.
Лучше помолчать или написать стихотворение с графоманским пафосом: «И наши души вознеслись без озарения и страха туда – в дозвуковую высь, в молчанье Иоганна Баха».
Беспощадный соперник был безоговорочно повержен, поэтому я резко прекратил отношения без звонков и объяснений.
Неля сказала, что за любовь нужно бороться, но я мстительно рассмеялся и повесил трубку, занятый мыслями о признании.
В морозный полдень состоялось вручение внушительной папки известному поэту со строгим предупреждением не потерять единственный экземпляр.
Выяснилось, что мои стихи лучше тех, что порой печатают в газетах и даже в журналах. Это я знал сам, но всегда приятно услышать авторитетное мнение.
Так я приобрел учителя, вернее наставника, поскольку на поэтов учили только в Литературном институте имени Горького.
В общежитии уникального заведения я легко нашел туалет, но заблудился в полуосвещенных закрученных коридорах и стал открывать двери наудачу.
В комнатах, как на грех, обитали некрасивые студентки, возмущенные бесцеремонным вторжением. А одна полураздетая девица и вовсе сказала: «Пошел вон, пьяная рожа».
Я ответил, что все писательницы стервы, а поэтессы неврастенички, сел на подоконник и решил не идти по пути официальной литературы.
Наставник давал читать редкие книги, рассказывал писательские сплетни, учил, что редакторы не должны чувствовать себя глупцами.
Впоследствии я понял, что несчастные редакторы пропускают сквозь свое сознание непрерывный поток литературного мусора.
Со временем я научился неплохо писать, став по словам старого киевского критика, единственным графоманом, которому удалось превратиться в поэта.