— А вы, оказывается, знаете все не только про Римскую империю, но и про Османов, — произнес я с преувеличенным восхищением.
— Хотел бы я действительно знать все, — ответил он, и в голосе его слышалось искреннее сожаление. — Но сколько бы я ни бился, османский язык мне так и не дался. Равно как и латинский с греческим. Видимо, все-таки должна быть у человека способность к языкам. Ну, или браться за них надо в детстве. Потом уже мозг учиться отказывается. Ох, простите, я снова заболтался, — спохватился он, заметив, что мы так и не дошли до кабинета.
— Нет-нет, Адем-бей, все в порядке. Я всегда рад узнать что-то новое.
— Правда? — спросил он серьезно, как будто речь шла о чем-то действительно важном. В глазах у него появился холодный блеск; такой бывает во взгляде людей, которые считают себя сильными мира сего, — в тот момент, когда они мысленно определяют судьбу других. — Как выйдете на пенсию, возьмем вас в нашу компанию. У нас вы каждый день, каждую минуту будете узнавать что-то новое.
Что-то мне подсказывало, что сегодня передо мной предстал совершенно другой Адем Йездан.
— Почему бы и нет? — поддержал я его игру. — Если, конечно, доживу до пенсии.
— Что значит «если доживу»? Конечно же, доживем, — возмутился он, как будто я вел речь о его собственной жизни. — Страна нуждается в таких людях, как мы с вами.
Он показал на украшенную резьбой деревянную дверь позади колонн и пригласил в свой кабинет. Прежде чем войти, Йездан обратился к молодому человеку, который почтительно стоял возле лифта, ожидая указаний:
— Салих, принеси нам что-нибудь перекусить. Что будете, инспектор? Чай или кофе?
— Кофе был бы очень кстати. Турецкий кофе, немного сахара. Из еды ничего не нужно, спасибо, я только что позавтракал.
— Тогда и мне кофе.
Комната, которую Адем назвал «кабинетом» и которая на деле напоминала просторный, длинный зал, поражала великолепием и помпезностью. Она была выдержана в благородном красном цвете, щедро приправленном желто-золотым. В центре зала с потолка свисала огромная хрустальная люстра — от нее невозможно было оторвать глаз.
— Первый этаж мы сделали в духе Римской империи, а этот — в духе Османской, — похвастался Адем.
Точнее говоря, в духе ее позднего периода: мне казалось, будто я в приемном зале дворца Долмабахче[55]. Сквозь окна, украшенные светло-красными атласными шторами, обшитыми по краям золотой нитью, просачивались тусклые лучи и освещали бежевые стены, богато украшенные барельефами и росписью. Поблескивающие на солнце султанские знаки, искусные миниатюры, филигранные работы мастеров-каллиграфов, заключенные в позолоченные оправы, — глаза разбегались от такого великолепия. На полу лежал огромный персидский ковер из чистейшего шелка — преобладающим цветом и в нем был красный. Мое внимание привлекла круглая мозаика на стене позади прекрасного рабочего стола на тонких ножках — это был знак какого-то правителя.