– Кощей, отдай мороженое. – почти не заикаясь, сказал Валентин.
– На, – спокойно ответил Трегуб, ехидно обнажив дыру вместо правого верхнего зуба.
– Ха-ха-ха – заржали Тюря и Свиря, встав между ними.
Памятник Горькому старый, гипсовый. Стоит на пьедестале из облезлого давно, полуразвалившегося от времени дождей и наших драк красного кирпича. Такой старый пьедестал, что из квадратного он, пьедестал, точно станет скоро овально-круглым. Алексей Максимович сидел, опёршись правой рукой на колено, и положив свой подбородок на полусогнутую ладонь.
По задумке авторов он должен смотреть вперёд, в будущее, в коммунизм, в эру победившего труда, в то будущее, в которое он верил, которое он наверно, и видел.
Но не сегодня. Мы специально встали спиной к Горькому.
Тут как раз кирпич можно было вытащить в случае чего. И вот сегодня вместо коммунизма видит Горький только наши бритые под бокс с Валентином затылки, да наглого Кощея, срывающего деда Мороза со снегурочкой с вафельного стаканчика Тамаркиного мороженого, да шпанёнков его, подпевал.
–Да, Алексей Максимович, – подумалось мне, – не получается у нас пока коммунизма. Разве построишь его с такими любителями мороженого. Подумать – то я подумал, а сам потихонечку и полкирпичика из его пьедестала полуразобранного и вытащил.
Я думаю, как раз наши затылки и помешали Горькому увидеть все что дальше было.
Но шум потасовки он крики и мат наш он точно слышал. И как Валентина в лужу бросили, и как я, не заметив, что мне сзади под колени Вовчик присел, полетел от несильного в общем-то удара Тюри задом наперёд вверх ногами. И как магнитофон наш прямо в колено Горькому угодил, простившись тут же и с крышкой, и с кассетой.
Но самое главное, я не знаю как, но Валентин успел, падая в грязную лужу, достать ногой локоть Сашки Трегуба.
И вафельный стаканчик мороженого красивой и долгой дугой полетел, сверкая на солнце белым даже не пробованным Кощеем пломбиром, прямо к малышне в песочницу.
И глаза Кощея помню. Долго – долго провожали они этот аппетитный вафельный стаканчик таким страстно – печальным взглядом, что мне даже его жалко стало.
Слезы выступили у него от обиды. Вот это да. Кощей и вдруг слезы! Вот здорово. И не страшный он вовсе. Заревел. Мороженого он не попробовал.
Мои полкирпича пригодились. Именно он, старый, вырванный у Максима Горького красный кирпич, высоко поднятый над моей головой, как алое красное знамя, и остановил эту вакханалию мести, воспитания, драки и соплей.
Хорошо, что река у нас тут, рядом. Река всегда нас выручала в таких случаях. Умылись. Привели себя в порядок. Довольные идём домой.