Все решилось после того, как он попытался связаться с Голдтауном, но рация в фургоне не пережила обстрела. Поэтому Маккензи бросил ее болтаться на витом шнуре и зашагал в сторону развалин песчаного квартала. Вскоре ему пришлось сбросить бронежилет с пиджаком и закатать рукава рубахи – время перевалило за полдень и солнце раскалилось добела. Все это время Маккензи шел в тени развалин – забирая ботинками раскалённый песок, старался уйти, как можно дальше от разбитого полицейского фургона. Тени стремительно истончались и вскоре Маккензи заметил, что жмется к стене одного из разрушенных зданий, в попытке укрыться от солнечных лучей. Затылок мгновенно припекло, а рубаха промокла насквозь, прилипнув к спине. Так он и вышел к памятнику – страдающий одышкой коп, с больными коленями и лишним весом. И впервые подумал, что ему понадобилось гораздо меньше времени, чем резервации, чтобы измениться и постареть. Всего лишь десять лет прошло, а от того крепкого парня не осталось и следа. Ему давно пора было признать, что дело Мясника из Хопвелла стало переломным в его жизни. Он всегда считал его самым важным, делом, после которого смысл в полицейской службе для него перестал существовать. У Маккензи, как и у каждого человека, существовала точка невозврата, пройдя которую, уже нельзя было повернуть назад. Дело Мясника было той точкой – поставив ее, поймав жестокого убийцу, Маккензи осознал, что все остальное уже никогда не будет иметь для него той важности, какую имело это долгое расследование, эти безумно долгие поиски кровавого психопата из Хопвелла. И все, за что бы он ни брался после, он делал спустя рукава, но былая слава снова и снова делала из него героя. Он начал все чаще задерживаться в барах, порой обнаруживая себя поутру в квартире у какой-нибудь потасканной бабы, спящей посреди голых стен на продавленном матрасе. И давая себе зарок, снова и снова напивался и терялся среди неоновых огней Голдтауна. И вот, спустя десять лет, он снова здесь, в той самой точке, что когда-то стала для него невозвратной.
– Всего лишь старый памятник, – буркнул Маккензи и поплелся дальше. Людям свойственно ставить памятники. Им это нужно. В этой части света долго правили тираны, затравившие собственный народ. Для них, как и для всех диктаторов, не было веры сильней, чем вера в памятники, как будто с помощью них они могли отгородиться от целого мира и жить вечно. А теперь, все, что осталось от этой религии, ржавело под палящим солнцем, заметаемое песками резервации.
“Куда ты лезешь? Иди назад, к блокпостам, и к вечеру ты доберешься до стены, а ночью уже будешь дома, отмахиваться от вопросов жены и пить свой сраный кофе. Ты не тот, кем был десять лет назад, признай это, Маккензи.”