Сострадание Швейцера к животным не ограничивалось млекопитающими, но простиралось вниз по спектру вплоть до таких низших созданий, как черви и муравьи. (Слова «вниз» и «низший» не демонстрируют пренебрежение, а только предполагают, что у Швейцера, как и почти у всех людей, наверняка был «конус сознания», вроде того, что я приводил на странице 44. Подобная мысленная иерархия может с легкостью породить как пренебрежение, так и ощущение беспокойства и ответственности.) Однажды он сказал десятилетнему мальчику, который вот-вот наступил бы на муравья: «Это мой собственный муравей. Ты понесешь ответственность, если сломаешь ему ноги!» Для него обычным делом было поднять червяка посреди дороги или насекомое, дергающееся в пруду, и отнести их в поле или посадить на растение, чтобы они попытались выжить. Действительно, как он с горечью замечал: «Всякий раз, помогая насекомому в беде, я пытался искупить часть вины, лежащей на людях за их надругательства над животными».
Широко известно, что Швейцер руководствовался простым, но мудрым принципом, который он называл «благоговение перед жизнью». В своем обращении, которое он произнес по случаю присуждения ему Нобелевской премии мира в 1953 году, Швейцер заявил:
Человеческий дух не умер. Он продолжает тайно жить… Он уверовал, что сострадание, в котором берет начало любая этика, может достичь полной своей широты и глубины, только если оно охватит всех живых созданий, не ограничиваясь только людьми.
Особенно показателен следующий случай, тоже из «Из моего детства и юношества». Весной, незадолго до Пасхи, маленького, семи– или восьмилетнего, Альберта товарищ – товарищ по оружию, буквально! – позвал стрелять птиц из рогаток, которые они сделали вместе. Швейцер спустя много лет оглядывается на этот поворотный момент в своей жизни и вспоминает:
Это предложение ужаснуло меня, но я не осмелился возразить из страха, что он меня высмеет. Так мы оказались с ним возле еще обнаженного дерева, на ветвях которого бесстрашно и весело распевали птицы, приветствуя утро. Пригнувшись, как индеец на охоте, мой спутник вложил гальку в кожанку своей рогатки и натянул ее. Повинуясь его настойчивому взгляду и мучаясь страшными угрызениями совести, я сделал то же самое, твердо обещая себе промахнуться.
В этот миг сквозь солнечный свет и пение птиц до нас донесся звон церковных колоколов. Это был благовест, звонили за полчаса до главного боя. Для меня он прозвучал гласом небесным. Я отшвырнул рогатку, вспугнул птиц, чтобы спасти их от рогатки моего спутника, и побежал домой.