Дров, которые он привозил, хватало дня на два, на три – потом
приходилось открывать на Аполлона настоящую охоту: выслеживать, ходить за ним и канючить, чтобы привёз дровец посуше, потолще, без сучков. Привозил, какие были: сырые, с сучками – не всегда, но частенько.
Сырое полено – это же сущее наказанье! Оно ни за что не загорится, пока из него не выйдет вся влага. Сначала оно пузырится и шипит, впрочем, шипит оно до конца, потом тлеет и изредка вспыхивает, но даже если вспыхнуло, радоваться рано: через минуту пламени как не бывало – снова тление и тоскливое шипенье… тепла от таких дров не больше, чем от керосиновой лампы…
Если кто-то думает, что колоть дрова очень трудно, он ошибается. Когда вижу в кино, как напрягается (в Сибири говорят «кажилится») актёр, занося колун далеко за голову и изображая неимоверные усилия, мне становится смешно – полено, особенно промёрзшее, раскалывается легко. Главное, иметь хоть какой-нибудь глазомер, чтобы не ударить мимо, и ещё важно, чтобы топор крепко держался на топорище – наш имел привычку соскакивать. Мы с Машкой быстро наловчились колоть дрова, хотя она, наверно, ещё дома наловчилась, иногда помогал кто-нибудь из приходящих к нам юношей, в основном, это был Игорёк…
Игорёк, Игорёк – непутёвое чадо нашего завуча.
«Малый был до того вертляв, что не удавалось толком разглядеть его лица», – Гоголь как будто списал портрет с Игорька. Он был ужасно суетлив, не мог усидеть на одном месте дольше минуты: то убегал, то появлялся в самый неподходящий момент. Да, чего греха таить, мальчик был непоседлив, изрядно назойлив и нежно глуп, но была в его характере такая черта, ради которой можно было закрыть глаза на мелкие недостатки (у кого их нет?) – Игорь отличался необыкновенной услужливостью, местами даже переходящей в угодливость. Его не надо было просить дважды – он с первого раза охотно исполнял любую просьбу той, кого выбирал своей госпожой, остальные просто пользовались излишками его щедрости – хватало на всех.
До Нового года Игорь у нас появлялся изредка: он всеми днями отирался на Горке. Слово «Новомосковск» имело над ним непобедимую власть: что-то недосягаемо прекрасное чудилось Игорьку в его звучании. Именно тогда по приказу новомосковских он крал мои письма и таскал их на Горку, но ближе к Новому году началось прозрение. Игорь вдруг постиг мелкотравчатую природу недомосковских барышень – сам он был великодушен и широк…
Когда он переметнулся к нам, мы шутя осыпали его упрёками в прежних привязанностях и ненасытно требовали доказательств преданности, а уж он, чтобы загладить свою вину, из кожи лез вон.