— Войко просил еще отвара твоего, помогает ему и другим нашим. Только выпили уж все.
— А почему тебя отправил? — недоверчиво покосилась на селянку, которая во все глаза рассматривала пучки трав, и одновременно ногой тихонько задвигала глубже под лавку сапоги монойца. Она вовсе не горела желанием объяснять сплетнице, откуда у нее в доме мужская обувь, к тому же принадлежащая явно не северянину.
— Так я сама предложила, дай, думаю, проведаю, как ты обосновалась здесь.
— Спасибо, замечательно, — сдержанно заметила Мирослава, ища глазами, куда бы налить отвар. Ночью она приготовила и его. Все равно он еще требовался чужаку.
Кажется, Деяна поняла, в чем проблема, и стукнула себя по лбу.
— Я ж принесла тебе молока! — она извлекла из сумки два кожаных сосуда. — Вот, перелей и сюда налей.
Кажется, женщина прекрасно обо всем осведомлена. Пока Мира возилась с молоком, переливая его в кувшин, пока мыла фляги, соседка хотела уже без спроса заглянуть за полог. Заметив это, Мира чуть не поседела, понимая, что не успевает ее остановить. Но из-за занавеси откуда ни возьмись выскочила огромная серая крыса и, пробежавшись маленькими лапками прямо по ногам перепуганной селянки, убежала в сени. Деяна взвизгнула и вскочила на лавку. При этом Мира готова была поклясться, что услышала смех Драганы. Мирослава, тщательно пряча улыбку, мысленно поблагодарила почившую хозяйку жилища. Тут никогда ни крыс, ни мышей не водилось. И эта появилась не просто так.
Когда знахарка наполнила бурдюки отваром, Деяна не задержалась ни одного лишнего мига. С опаской слезла с лавки и, поблагодарив, поспешила в селение.
Мирослава все переживала, что чужестранец может выдать себя, кашлянув или чихнув в самый неподходящий момент, но все обошлось. Она тщательно заперла за незваной гостьей двери и раскрыла полог. Мужчина сидел, привалившись к стене. Наверное, это все, на что он сейчас способен — встретить опасность хотя бы не лежа. Он смотрел на хозяйку дома очень серьезно, прищурив и без того узкие глаза.
— Все хорошо, — сказала она больше себе, чем ему, но великан кивнул, будто понял смысл этих слов, и с глухим стоном улегся.
Так прошло еще несколько дней. Чужаку становилось то лучше, то хуже. Лихорадка не хотела покидать его тело. Несмотря на заговоры, настойки и отвары, ему было худо. А в моменты, когда становилось лучше, он просто лежал, глядя в потолок. За все время, проведенное рядом, моноец не произнес ни слова. Не то, чтобы Миру это беспокоило, она все равно не поняла бы ни слова. В какой-то степени она даже радовалась этому молчанию, ведь звуки монойской речи пугали ее. Глубокие, гортанные, резкие. Язык походил на народ, который им пользовался: грубый и страшный, леденящий кровь. И все же она не привыкла так долго молчать, а разговаривать сама с собой не могла, стеснялась при постороннем.