Он медленно, но с неотвратимостью приближающейся бури раздвинул ее бедра, придвигая Миру на самый край стола, ближе к себе. Она продолжала его ненавидеть. Но тело помимо воли реагировало на прикосновения. Он не был ей противен, хотя и вызывал ураган разных чувств. От сознания этого и омерзения к самой себе она не смогла сдержаться: две одинокие слезы медленно поползли по щекам, почти встретились на подбородке и продолжили путь по шее. Он наконец оторвал взгляд от ее глаз и проследил за мокрыми дорожками, внезапно отстранившись и сжав кулаки. На его лице отразилось такое явное отвращение, что Мира даже перестала дышать. Неужто она ему настолько противна? Эта брезгливость, исходящая от монойца, даже сквозь испуг и всю гамму эмоций больно кольнула в то самое место внутри, которое называют женским самолюбием.
Но, словно перешагнув через себя, он резко прижал ее к себе. Одной рукой схватил за длинные волосы, распущенные на ночь, причиняя боль, другой впился в спину. Мирослава остро почувствовала, как грудь царапает грубый доспех, а в нее упирается его твердое мужское естество, и прикусила губу, чтобы не застонать. Он уткнулся носом ей в шею, вдыхая запах кожи, еще сильнее натягивая волосы, так, что Мира все же не сдержала глухой то ли стон, то ли всхлип. Этот звук привел чужестранца в чувство. Он отстранился от нее, с высоты своего роста взирая почти бешеными глазами. И снова эта непонятная практически осязаемая гадливость и боль. Чистое, неприкрытое страдание, которое, казалось, можно потрогать.
Но ведь такие, как он, не могут страдать!
Он отшатнулся от женщины так внезапно, что та еле удержалась от падения. Схватил длинный нож, который лежал на столе. Испугавшись этого резкого движения, Мира не удержала короткого вскрика, но тут же закрыла рот ладонью. Моноец попятился на несколько шагов, вложил оружие в ножны на поясе, отвернулся от нее боком. Тяжело дыша, как после бега, он схватился ладонями за виски, что-то бормоча, а потом со всей силы пнул деревянную кадку с чистой водой, что стояла у печи — жидкость огромной лужей растеклась по всему полу. Не медля больше, он выбежал из хаты. Мира осталась. Оглушенная, потерянная, с привкусом горечи во рту и странным чувством жалости к этому страшному великану.
* * *
*Седмица — неделя.
Все еще пребывая в состоянии какого-то полузабытья, Мира медленно слезла со стола, оделась и почему-то принялась зашивать порванную рубаху. Как будто сейчас это было самое важное дело. Как будто на улице не кричали люди. Как будто она не слышала лязг оружия…