Хукку вздохнул.
— Исправлять чужие косяки. Как всегда. Пошли знакомиться, Рани. Времени мало, но — постараемся уложиться.
Через эту ограду я уже лазала, это было не сложно. Но Хукку сложил руки в замок и предложил "подкинуть", словно сажал на высокого коня. Я невольно улыбнулась — это было неожиданно и приятно.
— Идешь со мной. Дальше, чем на три шага не отходишь. Ни у кого, кроме меня, никакой еды-питья из рук не берешь. Имени не говоришь. Назад не оглядываешься. Ритуалов не творишь, молитв не читаешь. И, главное, никаких обещаний не даешь.
Вперед!
...Так вот каким этот сад — парк был тогда. Уютным, красивым. Немного асимметричным, но, приглядевшись, я поняла, в чем тут фишка. Разбивали его так, чтобы вид, приятный глазу, открывался из каждого "господского" окна.
Запустение уже коснулось его: никто уже давно, год — так точно, не подстригал кусты. Давно никто не мел и не выравнивал дорожки, посыпанные крупной речной галькой и сквозь них вовсю пробивалась трава.
Но замысел садовника был ясен, как теорема Пифагора.
Сто лет спустя от него не останется и следа — свободные пространства затянет серебристый неприхотливый ивняк, а под покосившейся беседкой будут жить лисы.
Призрак бежал впереди, помахивая хвостом, похожим на висящее полено и тревожно принюхиваясь. Хукку шел за ним, иногда отводя рукой ветки, опустившиеся слишком низко. Я брела последняя, стараясь попасть в след. Не то, чтобы это было важно... просто на тропах времени не стоит оставлять лишнего.
С каждым шагом тень дома словно обретала плоть, становясь... живой и настоящей. К моменту, когда мы подошли к лестнице, ступени выглядели уже вполне себе каменными.
— Рискнем? — Спросил Хукку.
— А нам что-то всерьез грозит?
— Ничего... кроме самой Глубины. Но время еще есть. Сутки только начались.
Призрак опередил нас, взлетев по лестнице и толкнул тяжелые двери лапами. Ничего у него, конечно, не вышло — не фанерка, чтобы пес вот так смог войти.
— Хорошо, — что-то про себя решил Хукку, — пойдем и мы. Постучим.
— А если не откроют?
— А мы настойчиво постучим...
Опасения оказались напрасными. Двери открылись.
Я во все глаза смотрела на здоровенного, как шкаф, человечища и понимала, что ничего не понимаю. Это был он. Тот, кого Лизавета называла Павлом Егоровичем.
Тот, который мне снился.
Ведьмин сон? Или еще проще — память крови?
Громадный мужик словно не видел нас, поднимающихся по ступенькам. Он смотрел только на Призрака и был не на шутку рассержен.
— Явился — не провалился! Ста лет не прошло, — гулким, низким басом выдал он.