Татьяна Кулькова тащилась с работы,
Она прозябала в заштатном НИИ.
На ней были дети, с готовкой заботы,
Возня по хозяйству, задачи швеи.
Авоська вмещала пакеты и пачки.
Танюша ворчала: «Где преданный джинн?
Соседи имеют престижные тачки –
Я каждые сутки плетусь в магазин».
Она закупила сосиски и сало,
Картофель, цветную капусту и лук.
К концу полугодия Таня устала:
Одышка и сердца назойливый стук.
На улице, рядом с дверьми магазина,
Она увидала мальчишку в пыли.
Нечёсаный, жалкий, сжимал он корзину,
Сандалии пёстрою грязью цвели.
Он хныкал, размазав по рожице сопли,
Ручонку протягивал, что было сил.
Столица плодила озлобленность, вопли,
Никто попрошайку не озолотил.
Кулькова вздохнула печально, тревожно,
Свободной рукою смахнула слезу:
«Бесчувственный мир! Всё бездушно, безбожно!
Пусть трудно самой, сироте помогу!»
Поставив у лужи поклажу, Татьяна
Достала сардельку и хлеб посвежей.
Подросток взирал на неё, как на манну,
Сметелил батон, отогнав голубей.
Кулькова кормила его щепетильно,
Добавила сыра, кусок ветчины,
Погладила, поцеловала умильно,
Одёрнула с дыркой на попе штаны.
Вдруг взвыл христарадник, вопил, как белуга,
Истошно горланил, поднял весь квартал.
Из двух ресторанов сбежалась обслуга.
Народ прибывал, а пацан верещал,
Желая, похоже, большого скандала:
«Она – педофилка, держите её!
Весь лоб обсосала, за яйца хватала!» –
Рекою помойной струилось враньё.
Татьяна стояла столбом онемело,
Не в силах поверить в бессовестный трёп.
В ней горечь жестокой обиды кипела.
Парнишка напраслину нёс и поклёп.
«Смотрите, она мне совала порнуху, –
Из старой корзины извлёк он журнал, –
Сказала, читай, и дала оплеуху,
А здесь групповуха, инцест и анал.
Глядите ещё, – протянул он сардельку, –
Фаллический символ, не вру, хоть убей!
Пихнула насильно мне в рот, лицедейка,
Стоял я спокойно, кормил голубей».
В толпе раздавались сумбурные охи,