Они разошлись по комнатам и стали готовиться ко сну.
Жене было непривычно одной в своей комнате. Она задумчиво потрогала рукав платья, над отделкой которого модистки бились столько времени. Оно и впрямь получилось потрясающе красивым, настолько, что Женя никогда не представляла себя в чем-либо похожем.
Тонкая фата струилась, точно вода, и все же Женя убрала руки, боясь, что что-нибудь испортит или испачкает ненароком. Ей все еще было бы привычнее в мундире и штанах, но она понимала, что все это ребячество.
Устроившись в постели, она обняла подушку, не сводя взгляда с платья, выглядевшего золотистым в мягких отсветах свечи, и все же уснула.
Этьен с Сашей засиделись долго. Сначала они поужинали вместе с его родителями, с которыми Этьен, конечно, уже был знаком, а потом перебрались в кабинет, где сначала сидели с отцом Саши, обсуждая в том числе и вопросы их совместного бизнеса, а потом остались вдвоем.
И все же, глубоко заполночь и они разошлись.
Засыпать одному, не обнимая свою Женю, Этьену было ужасно непривычно, но понемногу сон завладел им, а утром он проснулся с петухами, ощущая приятное предвкушение.
Женю подняли тоже с рассветом, и пока Дуняша пыталась накормить ее легким завтраком, ее уже окружили парикмахеры, вызванные матерью, модистки и горничные. Больше часа колдовали над прической, еще час ушел на то, чтобы скрыть шрам, не сделав Женю похожей на продажную девку. А уже потом пришел черед одевания, и сестры дружно ахали, до чего Женя красивая. Ей оставалось только надеяться, что в своих юбках она пройдет в дверь.
– Полно вам тревожиться, голубка моя, – когда Дуняша в очередной раз заглянула, чтобы узнать, не нужно ли им чего, она услышала опасения Жени. – Никто и не заметит, что вы в положении, за такими-то юбками и кружевами.
Женя подняла голову и удивленно уставилась на Дуняшу.
– В каком еще положении? – не сразу поняла она.
– Да в таком, когда дите ждут, – ответила Дуняша так, словно они ни раз уже это обсуждали, и всем все было очевидно.
Сестры замерли, изумленно глядя на Женю.
– Дуняша, я никого не жду, и смотри, как бы мама не услышала, – попросила она с нажимом, совершенно не желая сейчас разбираться еще и с впечатлительными сестрами и матерью.
– Ага, всю жизнь уплетали мои пирожки, и ничего, а тут вишь, в бока они пошли, – проворчала она, но настаивать не стала и ушла на кухню.
– Не слушайте ее, – велела Женя сестрам. – И матери ни слова, – добавила она, а сама крепко задумалась. Симптомы, конечно, сходились, кроме одного, самого важного – еще с войны она совершенно перестала следить за своими женскими днями, потому что они то появлялись, то исчезали от нагрузок и нервов.