Народ ожесточился, и виной этому сначала были оскорбления дона Рикардо, а потом трусость дона Фаустино.
– Давай следующего! – крикнул один крестьянин, а другой хлопнул его по спине и сказал:
– Дон Фаустино! Вот это я понимаю! Дон Фаустино!
– Дождался он своего быка, – сказал третий. – Теперь никакая рвота ему не поможет.
– Дон Фаустино! – опять сказал первый. – Сколько лет на свете живу, а такого еще не видал, как дон Фаустино!
– Подожди, есть и другие, – сказал еще кто-то. – Потерпи немножко. Мы еще не такое увидим!
– Что бы мы ни увидели, – сказал первый, – великанов или карликов, негров или диковинных зверей из Африки, а такого, как дон Фаустино, не было и не будет. Ну, следующий! Давай, давай следующего!
У пьянчуг ходили по рукам бутылки с анисовой и коньяком из фашистского клуба, и они пили это, как легкое вино, и в шеренгах многие тоже успели приложиться, и выпитое сразу ударило им в голову после всего, что было с доном Бенито, доном Федерико, доном Рикардо и особенно с доном Фаустино. Те, у кого не было анисовой и коньяка, пили из бурдюков, которые передавались из рук в руки, и один крестьянин дал такой бурдюк Пилар, и она сделала большой глоток, потому что ее мучила жажда, и вино прохладной струйкой побежало ей в горло из кожаной емкости.
– После такой бойни пить хочется, – сказал крестьянин, который дал ей бурдюк.
– Ну да, – сказала она. – А ты убил хоть одного?
– Мы убили четверых, – с гордостью сказал он. – Не считая гвардейцев. А правда, что ты застрелила одного гвардейца, Пилар?
– Ни одного не застрелила, – сказала она. – Когда стена рухнула, я стреляла в дым вместе с остальными. Только и всего.
– Где ты взяла револьвер, Пилар?
– У Пабло. Пабло дал его мне, после того как расстрелял гвардейцев.
– Из этого револьвера расстрелял?
– Вот из этого самого, – сказала она. – А потом дал его мне.
– Можно посмотреть, какой он, Пилар? Можно мне подержать его?
– Конечно, друг, – сказала она и вытащила пистолет из-за веревочного пояса и протянула ему.
Но почему больше никто не выходит, подумала Пилар, и как раз в эту минуту в дверях появился сам дон Гильермо Мартин, в лавке которого все взяли цепы, пастушьи дубинки и деревянные вилы. Дон Гильермо был фашист, но, кроме этого, ничего плохого за ним не знали.
Правда, тем, кто поставлял ему цепы, он платил мало, но цены в лавке у него были тоже невысокие, а кто не хотел покупать цепы у дона Гильермо, мог почти без затрат делать их сам: дерево и ремень – вот и весь расход. Он был очень груб в обращении и заядлый фашист, член фашистского клуба, и всегда приходил в этот клуб в полдень и вечером и, сидя в плетеном кресле, читал «Эль дебате», или подзывал мальчишку почистить башмаки, или пил вермут с сельтерской и ел поджаренный миндаль, сушеные креветки и анчоусы. Но за это не убивают, и, если бы не оскорбления дона Рикардо Монтальво, не жалкий вид дона Фаустино и не опьянение, которое люди уже почувствовали, хватив лишнего, вернее всего нашелся бы кто-нибудь, кто крикнул бы: «Пусть дон Гильермо идет с миром. Мы и так попользовались его цепами. Отпустите его». Потому что люди в городе Авила хоть и способны на жестокие поступки, но душа у них добрая, и они хотят, чтобы все было по справедливости.